12 апостолов блокадного неба - Марина Викторовна Линник

освобождения села. Однажды в дверь постучался военный, одетый в добротную шинель и шапку-ушанку. Он выглядел исхудалым и болезненным. Левая рука незнакомца покоилась на перевязи, а в правой он держал какие‑то бумаги.

При виде офицера сердце Рины бешено заколотилось. Побледнев, она, словно подкошенная, опустилась на стул.

– Вы… принесли мне… похоронку? – бесцветным голосом спросила женщина, мгновенно превратившаяся в глубокую старуху.

– Я пришел поблагодарить вас за сына и рассказать о героическом поступке настоящего человека, бравого солдата, верного товарища, – глухо ответил тот.

Через полчаса семье уже было известно о подвиге Семёна.

– Наши войска летом сорок первого года несли огромные потери по всем фронтам. Мы базировались в то время на южном фланге западной границы. Единственными природными преградами, помогавшими держать оборону, были заболоченные реки Турунчук и Днестр. Именно в этих местах и расположились оборонительные сооружения. Семён был наводчиком станкового пулемета в одном из дотов. В двадцатых числах июля фашисты форсировали Днестр и, прорвав укрепленную линию нашей обороны, окружили дот. Стрелковый взвод вашего сына был уничтожен…

– А что… что случилось с моим… мальчиком? – едва слышно проговорила Рина, еле сдерживая рыдания.

– Семён выжил, хотя и был изранен, но не оставил свой пост, восемь суток огрызаясь огнем, пока не иссякли патроны. Когда же стрелять стало нечем, под покровом непроглядной ночи он выскользнул из железобетонной западни. В глубоком тылу врага, изнемогая от усталости, ваш сын пробирался к линии фронта чуть больше десяти километров. И не один – со своим пулеметом. Без патронов он был всего лишь бесполезным куском железа, но Семён не бросил оружие, а нес его, не желая, чтобы оно досталось врагу.

– Он спасся? – с надеждой в голосе проговорила Рина.

– Да, тогда ему повезло. Семёна не только спасли, но и впоследствии даже наградили медалью «За отвагу», – продолжил рассказывать военный.

Он протянул удостоверение и медаль. Затем, порывшись, он достал пачку писем. Взглянув на них, Рина сразу узнала родной почерк.

– Ваш сын просил передать их вам, – негромко произнес офицер, понурив голову. – Сказал, что вы будете волноваться.

По иссохшим щекам пожилой женщины из глаз покатились крупные, горькие слезы. Дрожащими руками Рина взяла эти письма и, прижав к сердцу, разрыдалась. До этого страшного мига еще теплилась надежда, что молчание сына вызвано раной, потерей памяти… да мало ли что может случиться на войне. Но эти письма, принесенные командиром Семёна, развеяли иллюзию: ее любимого сына больше НЕТ… Ледяная игла утраты пронзила самое сердце. «Надежды больше нет, ничего не осталось, – стучало в воспаленном сознании. – Он больше не с нами… мой сын… его нет».

Ах, если бы только можно было вернуться в тот день. Как отчаянно она мечтала повернуть время вспять! Тогда вместо упреков она бы просто обняла его, прижала к себе и осыпала поцелуями. Провела бы ладонью по мягким волосам и прошептала, как безмерно, как бесконечно она его любит и как им гордится…

– Где… когда… он… погиб?

– В боях за Севастополь… 3 мая 1942 года.

Женщина еще долго сидела в немом оцепенении. Никто из присутствующих не смел прервать затянувшуюся паузу. Наконец, когда слезы уже иссякли, она поглядела на удостоверение и, взяв его из рук офицера, прочла:

– Выдано Семёну Константиновичу Гитле… ву? Но… почему Гитлеву? Наша фамилия Гитлер!

– Я знаю, – подтвердил военный. – Вместе с тем… вы сами понимаете, что подписать приказ о награждении солдата с такой фамилией…

– Да уж, – встрял в разговор дядя Авраам, – представляю, какие дебаты шли во время представления бойца к заслуженной награде.

– Значит, и мы теперь все станем Гитлевы, – решительно заявила пожилая женщина, вставая. – В память о сыне… в память о нашем герое!

Meine zarte Blume

С началом войны и до октября 1941 года маленький город Рыльск стал прибежищем для бесчисленных тысяч беженцев из северо-восточной Украины и Белоруссии, уносивших с собой надежду на временное забытье от ужаса бомбежек, пикирующих самолетов и страшного голода. Эта зыбкая передышка длилась до 5 октября…

Когда солнце клонилось к зениту, Рыльск внезапно утонул в грохоте и реве моторов едущих танков и мотоциклов. Немцы, торжественно войдя в город, спешно закреплялись на высотах, захватывая здания, столь необходимые для их нужд. Связисты оккупировали дом у Вознесенской церкви, в бывшей управе обосновались танкисты и мотоциклисты, офицеры нагло присваивали квартиры, невзирая на протесты, а местная больница стала их госпиталем, в котором спешно освобождали места, выбрасывая прежних больных на улицу. Николаевский монастырь стал пристанищем для гарнизона, а в госбанке позже оккупанты открыли Сельхозбанк.

Немцы, занимая город, начали крушить и грабить дома, магазины, склады, забирая у местных все, что можно унести. Кроме драгоценностей они тащили еду, одежду, утварь и скот. Тех, кто пытался сопротивляться, расстреливали прямо на месте, а их дома предавали огню. Город, ошеломленный этим беспределом, застыл в тревожном ожидании нового утра…

Второй день принес кажущееся затишье: ни в самом Рыльске, ни в его окрестностях не слышно было звуков боя, лишь редкие винтовочные выстрелы и снаряды, летящие к селу Боровскому, нарушали тишину. Люди осмелели и начали покидать свои укрытия, опасливо глядя по сторонам; самые шустрые бросились растаскивать из магазинов по домам все то, что вчера не успели или не захотели взять фашисты: крупу, промтовары, шляпы, мебель, музыкальные инструменты, игрушки и даже канцелярские товары, – все это исчезало в недрах города. К полудню город заполонили немецкие солдаты и офицеры, прогуливающиеся, наблюдающие за жизнью покоренных людей. Они, как новые хозяева, останавливались в домах, требуя пищу и напитки, забирали все, что могло им приглянуться. Теперь оккупанты стали истинными владельцами Рыльска, превратив прежних хозяев в рабов…

Но на третий день город содрогнулся от арестов. Те, кто по собственной воле вступал в полицию, обрекали своих соотечественников на мученическую смерть, превращаясь в доносчиков, чьи слова становились смертным приговором. Зверства полицаев, особенно начальника полиции Ивана Зинько, жестокость которого превратилась в легенду, вселяли ужас и ненависть.

– Машка, ты слышала, что в городе арестовали почти всех коммунистов и советских работников? – шепотом проговорила невысокая женщина, одетая в грубую суконную юбку и темную блузку, поверх которой она накинула вязаную шаль. – Слыхала я, что их Ванька Зинько всех сдал. Вот всегда недолюбливала его. Не зря его из комсомола выгнали. Правда, те, кто его выгнал, сейчас в сырой земле лежат.

– Да, мам, – хмуро проговорила девушка лет семнадцати с роскошной светло-русой косой. – Немцы вчера вечером расстреляли всех пожарных, а еще художника Тяпина.

– А его‑то за что? – всплеснула руками мать. – Чем малевальщик не угодил?