12 апостолов блокадного неба - Марина Викторовна Линник

нем секретики. Только не смейся! Пожалуйста, – заметив улыбку партизана, попросила Маша. – Девчонками же совсем были. Война изменила всех сильно. Люди ожесточились, очерствели, стали подозрительными.

– Представляю, как тебе достается, – с сочувствием заметил Степан. – Тебе, наверно, трудно жить в городе.

Маша лишь вздохнула в ответ. Она не желала делиться тем, как к ней относились местные жители, особенно близкие и друзья, которые открыто ненавидели ее, поливая «перебежчицу» грязью, а некоторые и вовсе плевали вслед. Да что говорить, если самый близкий человек, испытывая неприязнь к дочери, постоянно упрекал ее и грозился выгнать из дома…

Отношение местных резко ухудшилось, когда горожане заметили Марию, прогуливающуюся под руку с немецким офицером, обер-лейтенантом Отто Адамом, заведующим оружейным складом. После этого поступка ее возненавидела даже родная мать.

– У меня больше нет дочери, – сердито заявила Елизавета Николаевна пришедшей с работы Маше. – Живи как хочешь и с кем хочешь, но ко мне больше не подходи. Я запрещаю тебе заговаривать со мной. Поняла? И деньги свои грязные забери, не нужны они мне вовсе. Ты умерла для меня!

– Но, мама, все не так, как ты думаешь. Выслушай меня!

– И-и-и… не желаю ничего слушать. Ты опозорила семью! Представь, что бы отец сказал? А дед? Он же коммунистом был… Хорошо, что он не дожил до этих дней. Какой стыд! Спутаться с нашим врагом! С убийцей!

Не смея никому рассказать правду, девушка жила под тяжким грузом переживаний. И лишь один человек, тот самый начальник оружейного склада, к которому она неожиданно прониклась нежным чувством, скрашивал иногда ее одиночество.

– Мне пора, – заторопилась Маша. – Не знаю, когда еще свидимся, но надеюсь, что скоро. Береги себя!

– Ты тоже, – проговорил Степан и, прихватив динамит, скрылся в чаще леса.

Поглядев ему на прощание, Маша поспешила в город.

– Где ты была? – сурово произнес комендант по-немецки. – Ты отпросилась всего на час, но тебя не было почти три.

– Мама сильно заболела, жуткий кашель, – как можно спокойнее проговорила переводчица, глядя прямо в глаза мужчине, сидевшему за столом, – пришлось идти к тете за редькой и медом в Будки. Дорога неблизкая, да и погода не летняя.

– Ты говоришь: редька? Это овощ? – вопросительно поглядел на нее тот. – И она помогает?

– Да, редька с медом. Она помогает при болезнях.

– Петер, ты слышать о… редка… ваш овощ? – по-русски спросил заместителя гауптман.

– А-то как же. Она хороша от простуды… Особенно с медовухой, – хохотнул господин Самойлов, толстый человек с маслеными губами.

– Хорошо, – бросив на Петра суровый взгляд, проговорил немец, – иди, приступай к работе, но больше не уходи надолго. Я запрещаю. Пусть твоя тетка сама лечит твою мать. А ты нужна мне тут. Понятно?

– Да, герр Вюффель. Простите меня, пожалуйста, я больше не буду.

Обстановка в городе ухудшалась с каждым днем. Немцы, принимая жестокие меры, постепенно закручивали гайки. А вышедший в начале ноября 1941 года приказ немецкого командования и вовсе показал истинное лицо захватчиков.

– Нет, вы слыхали, – произнесла недовольно Марфа, стоявшая в окружении таких же возмущенных соседок, – что еще удумали эти ироды? Все партийные и советские работники должны зарегистрироваться в комендатуре! А о тех, кто скрывает их, обязаны донести немцам. За сокрытие, между прочим, смертная казнь. Каково?

– А чего их регистрировать? Небось, Машка уже давно обо всех доложила и всех выдала. Она ж комсомолкой была, много кого знала, – фыркнула продавщица Зина. – Недаром на другой день на рассвете облава была. Человек тридцать в лесу расстреляли. Сама видела, как полицаи вели колонну по улице. А до этого Зинько лично допрашивал каждого.

– Ох уж и мерзкая она тварь… Эй, Лизавета! – окликнула Марфа, завидев мать Марии. – О твоей потаскухе говорим. Слыхала я, что замуж вроде как собирается за немца? Ну-ну… совет да любовь!

– Отстаньте от меня, – огрызнулась Елизавета Николаевна, сжав кулаки добела, – нет у меня дочери. Умерла она для меня.

– Да ладно, оставьте их в покое, – отмахнулась сухая старушка, понизив голос. – Мать за дочь не в ответе. Лизка и так сама не своя уж который день.

– Так сама такую дрянь воспитала, – попыталась возразить Марфа. – Вечно с Василием потакали ей во всем, все разрешали. Вот и выросла змея-змеею.

– Ну… она хоть кого‑то воспитала, в отличие от тебя, ты же у нас пустышка, так что сиди и молчи… Тут другое… Слыхала я, что в городе партизаны появились. Помните, как в прошлом месяце три зенитки взорвались? А склад сена? Ходят слухи, это их рук дело. А еще они поезд под откос пустили с пленными. Говорят, немцы уж больно осерчали. Проверку устроили, пытаются засланного казачка найти.

– Понятно, почему фашисты за голову партизана готовы сто рублев платить, – хмыкнула Зинка, – да только кто их выдаст?

– Ну, не знаю, не знаю… за укрывательство смертная казнь полагается, – задумчиво ответила Марфа, покосившись на проходившего мимо начальника полиции в сопровождении Митрича. – Была бы у меня информация, тотчас же пошла бы в комендатуру, ну или на худой конец в полицейскую управу. И другим советую. Чего ради головой рисковать? Лично у меня жизнь одна, и я не готова лезть на рожон.

– Да как же так? – возмутилась старуха, пристально поглядев на соседку. – Они же ради нас рискуют. Наши сыны, мужья воюют на фронте. Все во имя нашей победы, а ты… Непутевая ты баба, гнилая. Как осуждать кого‑то, так ты первая. А как помочь… Вот не зря на тебе Ванька Зинько отказался жениться. Как чувствовал, что худой ты человек.

Женщина одарила ее взглядом, прожигающим насквозь. Слова пожилой женщины задели Марфу. Бывшая невеста болезненно воспринимала всякое упоминание о несостоявшейся свадьбе.

– Ой, не стыди, Дарья Ивановна. Воззвать к моей совести у тебя не получится. Не на ту напала. А не нравится, что я говорю, так и не слушай. Какое мне дело до тебя и до мнения других?

Женщины еще долго пререкались, устраивая словесные перепалки. Они обрушивали свой гнев на немецкий приказ, требующий сдачи шерсти, молока и прочих жизненно необходимых припасов, которых не хватало для выживания голодных горожан. Не обошли вниманием и тех, кто соглашался работать на фашистов в обмен на еду, вспоминали близких, сражающихся на фронте, злословили о соседях. Но, само собой, больше всех доставалось Марии Васильевой.

Так прошло несколько месяцев. Наступившая весна вдохнула жизнь в город. Люди, влачившие жалкое существование на скудном пайке и мерзлой картошке, которую удавалось иногда накопать на поле, могли теперь на какое‑то время забыть о голоде. Жители деревень привозили к рынку молоко, яйца, сало, зерно – дары земли, обещавшие