12 апостолов блокадного неба - Марина Викторовна Линник

– Глупо, – фыркнула женщина, ставя примус. – Железка дороже жизни… Кстати, сама будь осторожней. То, что ты хорошо говоришь по-немецки, никто из этих не должен знать. Мало ли что. Ясно?

– Да разве утаишь? Вон сколько народу переметнулось: кто стирает, кто готовит, кто возит. Про полицаев я вообще молчу. Так и липнут на улице, отпускают похабные шуточки. А то, что я была отличницей, знают многие.

– Многие, не спорю, – согласилась мать. – Ты, главное, держись подальше от немцев и не шляйся без надобности. Поняла?

Девушка кивнула. Она не стала расстраивать маму и сообщать ей, что сегодня утром уже посетила комендатуру, расположенную в здании земства, и предложила свои услуги новым хозяевам в качестве переводчицы. Прекрасное знание языка позволило ей стать секретарем при коменданте, гауптмане Риттере фон Вюффеле.

Впрочем, шила в мешке не утаишь…

– Зин, дай мне килограмм муки, – попросила продавщицу Елизавета Николаевна, мать юной переводчицы. – Хочу пироги напечь, дочку порадовать.

– Ну, это ж конечно, – услышала у себя за спиной голос соседки. – Денег‑то теперь куры не клюют. Так чего бы не пошиковать, дочку-предательницу не покормить вкусненьким…

Елизавета Николаевна медленно развернулась к соседке и пристально поглядела на нее.

– О чем это ты говоришь, Марфа? Какие деньги? Кто «предательница»?

– А это ж надо у тебя спросить, – съязвила та, – тебе виднее.

– Да расскажи ты толком! – нахмурилась мать Маши. – Я ничего не понимаю.

– Ой ли? Нет, ну ты, Зин, погляди на нее. Сама невинность! «Ничего не знаю, ни о чем не ведаю». Заждались, небось, иродов-«освободителей», не так ли? Тьфу, мне даже находиться с тобой в одном магазине и то противно. Ну ничего, вот вернутся наши, всех вас к стенке поставят. И не жалко будет.

Марфа вышла из магазина, хлопнув дверью. Посетители с любопытством покосились на стоящую у прилавка озадаченную женщину.

– Зин, что‑то я не пойму, о чем речь, – Елизавета Николаевна вопросительно глядела на продавщицу.

– Лизавета, ты и вправду не знаешь?

– Нет, – пожала она плечами. – Сама посуди, стала бы я у тебя спрашивать.

– Твоя Машка уж с неделю как у фрицев работает. Вроде бы переводчицей. Так люди говорят. Вчерась даже в немецкой форме ее видели. Ехала с начальником полиции на подводе куда‑то.

– Что?! – воскликнула пораженная этой новостью Елизавета Николаевна, лицо которой покрылось краской. – Что ты такое говоришь? Как такое возможно? Она же комсомолка! Староста дружины!

– Да это не я говорю, люди. Да все уже про это знают… Неужто ты не догадывалась, откуда у вас деньги?

– Маша сказала, что устроилась на работу… куклы делает. Сама же знаешь – все кому не лень занимаются кустарным производством: кто из гильз зажигалки клепает, кто самоварные трубы, ведра. Мастерские пооткрывали – слесарные, сапожные, бондарные… да много чего! Вот ты, Людка, шьешь на дому, а потом немчуре продаешь.

– Лучше бы твоя тоже шила или вязала чаво, – проворчала бабулька из очереди. – А то срам, да и только. Немецкая подстилка… Доносчица! Скольких из-за нее уже расстреляли?.. А ты: «Мучки бы мне!» Тьфу!

Покраснев до кончиков волос, Елизавета Николаевна, так и не взяв муки, выбежала из магазина. В душе у нее бушевала буря. «Только приди домой, негодяйка, – повторяла мать по дороге домой, – получишь за вранье! Косы повыдергиваю!»

Поздно вечером над головой молодой девушки разразилась страшная гроза.

– Ты… ты… как ты посмела ославить меня перед всем городом? Я людям не могу в глаза смотреть! – влепив пощечину дочери, кричала мать. – Мерзавка! Как у тебя хватило совести наниматься к ним в услужение? Ты подумала о том, что о тебе, обо мне станут говорить?

– Но, мама… ты неправильно поняла все, – попыталась оправдаться Маша, из глаз которой брызнули слезы. – Я не…

– Как ты посмела пойти к ним, не спросив меня? Я же сказала, чтобы ты держалась от них подальше! Чтобы даже…

– Так не только я одна работаю на них, – вытирая слезы, перебила ее Маша. – Сама знаешь, что тех, у кого есть лошади, немцы заставляют работать в комендатуре. У них даже на дуге надписано «Комендатура». Ты сама говорила мне!.. А парнишка? Ты видела его не раз… Чалым кличут… Так он катает офицеров на фаэтоне дни напролет. За что и еду имеет, и защиту… Чем мы хуже? Нам тоже надо что‑то кушать.

– Так, значит, ты за еду продалась, потаскушка? За сыр и хлеб? – еще больше взбеленилась мать.

– А ты предпочитаешь, чтобы меня угнали на работы в Германию? Ты этого хочешь?! – вскричала Маша, уставившись на разгневанную мать. – Тогда совесть твоя будет чиста?! Да? Будешь тогда всем рассказывать со слезами на глазах, какая ты бедная и несчастная, единственного ребенка забрали. Так, да?!

Не дождавшись ответа, девушка кинулась в свою комнату и захлопнула за собой дверь. Ах, если бы она могла рассказать матери всю правду. Правду о том, почему она, не боясь пересудов и кривых взглядов, решилась работать на немцев. Носить маску предателя, при этом ежедневно рисковать, добывая и сообщая сведения только что сформированному партизанскому отряду.

Об этом станет известно гораздо позже. И единственное, о чем потом всю жизнь будет сожалеть Елизавета Николаевна, – это о той незаслуженной пощечине…

Но это будет потом, а пока жизнь в городе текла своим чередом. В Рыльске появились частные закусочные и буфеты, где трудолюбиво сновали русские женщины. Часто по вечерам в удушливом табачном смраде звучали песни не только на немецком, но и на родном русском языке. Пьяные полицаи, по натуре тупые и ленивые, пропадали ночи напролет в кабаках, налегая на самогон и приставая к официанткам. Начальник полиции Зинько не одобрял подобного поведения, но до поры снисходительно закрывал глаза на их «шалости».

В оккупированных немцами квартирах высшие чины тоже устраивали вечеринки: звенели застольные песни, на кухнях непрерывно шипели и кипели блюда. В кинотеатре «Маяк» демонстрировались немецкие фильмы и киножурналы, рассказывающие о достоинствах работы в Германии, о доблестных воинах-завоевателях, о великой Германии, а утренние радиопередачи, звучавшие в каждом доме, неизменно начинались с немецкого гимна. И если бы не ежедневные облавы и расстрелы, то жизнь в Рыльске можно было бы назвать относительно мирной и спокойной. Но такая иллюзия продолжалась лишь до тех пор, пока в самом дыхании города не ощутилось призрачное присутствие партизан…

Все началось с неожиданного и дерзкого налета мстителей на доты, который стал настолько ошеломляющим, что ни начальник полиции, ни комендант вначале не могли поверить в