Далекий край. Первое открытие - Николай Павлович Задорнов

Геннадий всю жизнь рвался к этой первобытной природе. Всю жизнь он провел в местах, где теснятся крыши, а думал о великих девственных краях.

И вот он там, куда стремился.

А на берегу, как и всюду от самого устья Амура, – ни следа, кроме птичьих и звериных. А если попадет длинный, с пальцами, так и то не человеческий, а медвежий. В углублениях, у камней, и в морщинах песчаного берега – гнезда гнилой морской травы и груды рыбьих костей и кое-где на берегу целые черные копны, завалы старого, гнилого, словно обгоревшего и обуглившегося леса, долго лежавшего в море и выброшенного в бурю, тенета блестящих свежих зеленых водорослей, в воде – пятна медуз, морские звезды, в воздухе – тучи птиц. А кругом – завалы гниющей рыбы и рыбьих костей. Эта рыбья гниль, подобно застывшей белой волне или валу, протянулась по всей линии прибоя под скалами и тянется вдаль, куда только хватает глаз. Кажется, что весь азиатский материк обведен этой полосой из рыбы, вываленной волнами на берег. И все это тянет к себе миллионы чаек и всяких птиц и зверей.

Лиса постоит, завидя матроса, как бы глазам не веря, что тут может явиться такой человек, повернется и ленивой трусцой поплетется прочь…

Среди лесистых сопок, скал и отмелей, заваленных гниющими богатствами, парусная шлюпка шла на юг, туда, где все шире пылал белый пламень заветного южного моря. При виде этого моря и от сознания того, что цель достигнута, радость овладела молодым капитаном и его офицерами и матросами.

К вечеру начался дождь. На ночлег остановились на сахалинском берегу под маленькими сопочками в стойбище.

– Вы победитель! – говорил Грот. – Крузенштерн ошибся!

– Просто его больше интересовали острова Пасхи, – возразил Гейсмар, – океан и то, чем занимались ученые всего мира. Всегда будет много людей, которых острова Пасхи – далекие… прекрасные… будут манить…

Гейсмар сегодня серьезен.

– И мы с вами охотно бы пожили на тропических островах, – ответил капитан, – но их нет, если мы не знаем своей страны, если она пуста, не изучена.

– Геннадий Иванович, вы победитель! – твердил Грот.

«Когда-нибудь я тоже буду капитаном!» – мечтает Гейсмар.

– У вас мы учимся, Геннадий Иванович. Вашей школы я никогда не забуду, – сказал Грот.

Попов молчал. Уж очень он устал сегодня.

«Невельской своего добился, – думал он. – И как просто все получилось! А как готовились, искали… Делали покупки в Англии, сколько было тревог, разговоров. Видимо, при желании человек все может сделать. Все научились обходиться без услуг матросов и без крепостных, подвертывать портянки, чистить одежду, обувь, бриться, собирать дрова…»

Невельской пошел с Питкеном смотреть берега какого-то озера, оставив в деревне измученных офицеров и матросов. Утром решено было возвращаться на транспорт.

Офицеры заговорили об ответственности капитана за самовольную опись.

– Будут же карты, господа! – воскликнул Гейсмар. – Неужели не поверят?

– Стоит ли сейчас думать об ответственности! – сказал Грот, грея у огня босые белые ноги. Сейчас он очень досадовал, что допустил опрометчивость и сделал ложное заключение, что пролива нет. Но зато он первый нашел вход в лиман с севера.

Во всех этих офицерах из дворян Попов видел будущих важных сановников, которые, как всегда казалось штурману, попутешествуя с Невельским, потом сядут на тепленькие местечки в Петербурге и забудут свои собственные подвиги. Попов – из простой семьи. Хотя, окончив штурманские классы, он потом учился всю жизнь, но знал, что ему как штурману, какие бы открытия он ни совершил, всегда быть «черной костью». Но сейчас он чувствовал что-то другое. Он был независим, возвышен…

Вернулся Невельской, снял мокрый плащ и присел на теплую глиняную лежанку.

– Будь у нас паровая шлюпка! – сказал капитан.

Матрос подал ему горячий ужин из дичи. Невельской ел с жадностью. Оказалось, что он поднимался с гиляком на сопку.

В другом углу юрты Питкен оживленно беседовал с хозяевами. Гиляк рассказывал, что это не рыжие, а лоча. Орочоны рассказывали, что на днях судно рыжих ходило в море. Спрашивали, почему у этих лоча куртки как у рыжих.

Юрта была большая. В ней всем хватило места.

С моря подул ветер, дождь сильнее застучал по крыше. Офицеры и матросы улеглись на нарах, соблюдая гиляцкий обычай – ногами к стене.

– Горшков, расскажи что-нибудь, – попросил Невельской, прихлебывая чай из своей чашки.

– Сказку? – спросил Горшков.

– Все равно. Ты много всяких всячин знаешь.

– Я, Геннадий Иванович, мальцом плавал на Белом море, – стал рассказывать Горшков, – так у нас поп был капитаном, а дьяк – боцманом. Бывало, как отдавать якорь, поп командует: «Дьяк, аминь якорь».

Офицеры, матросы и Невельской засмеялись.

– Смелый поп был. Мы в океан с ним выходили, не боялись… А вот, Геннадий Иванович, однажды Святейший синод решил послать комиссию в девичий монастырь…

Капитан радовался, когда его спутники веселились и отдыхали. Вскоре раздался общий хохот.

Ранним утром жители стойбища высыпали провожать русских. Одна из женщин, в халате со множеством вышивок, смуглая, румяная, была настоящей красавицей. Молодые офицеры обступили ее.

– Ну как это, господа, мы вчера ее не видели? – говорил Гейсмар.

– Какие узоры на одежде! – удивился Грот.

Мягкие очертания хребта проступали под красной полосой неба. На сопках росли дубы и липы. Кое-где подымались огромные лиственницы.

– Да тут контуры совсем другой страны, теплой и живописной, – рассуждал Грот.

– Вот и представьте себе, какая земля лежит к югу отсюда, – сказал капитан, разбирая с Шестаковым груду весел для лодки, которую брали у гиляков с собой на промер.

Матросы с трудом стащили баркас с отмели и закатили его на волны. Их обдало водой. Просохшая за ночь парусиновая одежда сразу потемнела.

Нос и уши молодого капитана в сильных ожогах и лупятся. Сквозь чернь старого тропического загара лицо его вновь закраснело. Щеки и подбородок поутру выбриты, а усы выгорели, белые брови выступили еще ярче.

– Если ты русский, то зачем носишь такую куртку?

– Американ? – трепали синюю куртку орочоны.

Они стали рассказывать, что с юга приходило судно и стреляло из пушек ядрами…

– Похоже, господа, что военное судно здесь недавно устраивало артиллерийские ученья, – заметил капитан.

На днях Питкен объяснял, что такое же судно ходило напротив Сахалина и тоже палило. И что там у них много китобоев, что они иногда не могут обработать всех убитых китов и все море покрывается жиром.

Они грабят деревни, подманивают и обманывают. Приходят за водой к деревням, а отбирают меха, шкуры, рыбу, бьют самих.

У Питкена не хватало слов, он не мог сказать всего, но все эти дни, при каждом удобном случае, он все время твердил капитану одно и то же.

Ночью Невельской проснулся в палатке. Тихо разговаривали за ее полотнищем вахтенные. Море не плеснет. Тишина. Видимо, давление низкое, тучи.

– Иду я берегом, – говорил Иван Подобин, – мичман послал меня осмотреть кошку и лагуну за ней. Вдруг слышу, кто-то меня кличет: «Иван!» Я оглянулся – нет никого. Потом иду и все оглядываюсь. Вдруг вижу, из воды вылезло чудовище с усами, лев это, что ль, сивуч ли. И внятно как рявкнет: «Иван!» По-русски! Право! Было тихо, скажи слово – у Сахалина слышно будет.

– И далеко она была? – спросил Конев.

– Кабельтов.

– Видишь. Они, значит, как попугаи.

– А вот крокодилы, – заговорил Алеха Степанов, – те молчат. Но твари, видно, хваткие. Зубастые. В Бразилии их – дивно! Говорят, есть в Питере, за деньги показывают.

– Надо сказать боцману, – продолжал Конев, – а то он все кричит: «Иван, Иван». А чудовища выучили. Еще капитана они передразнивать научились бы. А то он теперь, когда кричит, напрягается голосом, как каптейн.

– Нет, это меня называл, – видимо, думая про свое, сказал Подобин. – К добру ли?

– Что ты! Просто глупая рыба, говорит – не знает что.

– Нет, он так явственно позвал меня. И сразу скрылся. Я мог выстрелить, да мичман подумал бы – тревога. Что-то, значит, со мной будет.

– Рыба безобидная. Это не ворон. Кит плещется, такая сила в нем, а добрый. Слон тоже.

– Да-а… И такая земля, и столько моря, и все впусте лежит. Неужели Геннадий Иванович хочет, чтобы сюда