Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Что же… что же это такое… — растерянно говорил трибун, пока его выводили под руки из комнаты Каллист и Кесарий. — Я же твой муж… Я тебе приказываю, как муж, слышишь?

Он рванулся к ложу Юлии.

— Когда речь заходит о вере, то я не во власти мужа, — ответила страдалица и отвернулась к стене, подавляя стоны.

— Выходите, выходите, — заторопила их повивальная бабка. — Тяжко ей — младенец поперек утробы встал! Только чудо ее и спасет… Идите, идите прочь!

— Да, мы выйдем. И ты тоже выйдешь! — неожиданно жестко сказал Кесарий, указывая повитухе на дверь. — С Юлией останется Финарета.

— Неужто эта девица, которая при мужчинах покрывала не носит, сделает поворот на головку? Или вы эмбриотомию делать надумали?

— Нет, не надумали, — сказал яростно Каллист.

Повинуясь жесту Диомида, повитуха удалилась, гордо подняв голову.

— Финарета, ты останешься с Юлией, — быстро и четко, словно отдавая военный приказ, заговорил Кесарий.

— Не закрывайте до конца двери-то — в доме роженица никак! — донесся откуда-то сбоку голос невидимой повитухи.

— … а я стану под окном, — продолжал Кесарий. — Как только ты осмотришь Юлию, то сразу незаметно сообщишь мне, насколько тяжело ее состояние. А ты, Каллист, забери отсюда Диомида и отвлекай его от тяжелых мыслей.

— Александр! Спаси ее, спаси ребенка! — простонал Диомид, заламывая свои огромные руки. — Не бросай нас!

— Успокойся, Диомид. Не брошу, — ответил Кесарий.

Тем временем Финарета, накинув на голову вечно спадающее покрывало, вошла к страдалице. Кесарий, проводив вместе с Каллистом трибуна до таблина, и оставив там его, безутешного, под присмотром друга детства, а сам помчался в сад, к окну спальни Юлии.

Когда он, сделав круг, оказался, наконец, там, то Финарета уже ждала его, то и дело высовываясь в окно. Ее головка, тщательно обмотанная белым покрывалом, напоминала младенческую.

— Я не знаю, что делать, — беспомощно прошептала она. — Тут нужен поворот…

— Тогда начинай делать поворот! — велел Кесарий. — Вот так…

Он сделал в воздухе несколько четких движений руками.

— Нет! Я не умею! Я боюсь! — воскликнула сдавленным шепотом Финарета.

— Зажги курения, дай выпить Юлии отвар успокоительных трав и начинай, — строго велел Кесарий.

Финарета вернулась к Юлии. Та, посмотрев на нее из полузакрытых век, произнесла:

— Ты — другая повитуха или та же самая? Я не вижу твоего лица… солнце… впрочем, все равно… я умру… вы говорите шепотом, но я слышу… я не могу родить, дитя легло поперек… я не рожу…

Она откинулась на подушки. Ее плавающий взгляд скользил по выдвинутым ящикам, по раскрытым шкатулкам, по крышке медного сундука с серебряной отделкой. Наконец, она увидела то, что искала — маленький крест над дверьми.

— Спаси его, — прошептала Юлия. — Христе, его спаси. Повитуха… скажи Диомиду, пусть делают кесарево сечение[290]… я умираю… спасите мое дитя… Христе! Мученики!

Она закрыла глаза, и, казалось, лишилась чувств. Финарета боялась дотронуться до нее и в растерянности, онемевшая, стала напротив окна, из которого лился солнечный свет. Вдруг из этого света, из оконного проема появилась фигура Кесария — он ловко прыгнул в комнату и, быстро вылив себе на руки ароматное масло, подошел к Юлии. Солнце светило в лицо молодой женщине, и она, ослепленная, прошептала, с надеждой и восторгом:

— Кто ты?

— Я послан тебе Христом, дитя мое. Мужайся. Есть воля Божия на то, чтобы и ты, и дитя твое жили! — ответил Кесарий.

— О да, — прошептала Юлия, и ее изможденное лицо просияло. — Я так ждала помощи от Христа, я знала, что Он не оставит.

— Нет, не оставит. Он никогда не оставляет, — ответил врач.

+++

— Фалалей, тяни жребий, — сказал центурион Сирион. Из-за уродливого шрама, пересекавшего угол рта до шеи — смуглой, словно обгоревшей — его нижние зубы были всегда полуобнажены, словно Сирион все время смеялся над чем-то, видимым его одному.

— Смелее, Фалалей! — подтолкнул новобранца в спину бывалый легионер Дидим.

Юноша Фалалей медленно обернулся к узнику, прислонившемуся к дубу. Ветер овевал лицо узника, и рыжие волосы приговоренного к казни издали были похожи на пламя. Их глаза встретились.

— Что, он тебя заколдовал? — спросил Сирион, и, как всегда, было неясно, смеется ли он над словно окаменевшим Фалалеем. — Надо было меньше тебе с ним по дороге разговаривать!

— Если он саму царицу околдовать хотел, то на тебя в два счета гоэтейю наведет! — покачал совершенно лысой головой, на которой красовалось два свежих бордовых шрама, легионер Квадрат.

— Тихо вы! — шикнул, приложив к губам тонкий, костистый палец бойкий желтолицый Петосирис. — Это ведь все-таки божественный муж. Чудотворец. Тихо!

К словам худого и глазастого египтянина все сразу прислушались и заговорили вполголоса.

— Тяни быстро! — вполголоса велел Сирион. — Быстро, я сказал!

Юноша зажмурился и вытащил камешек из перевернутого медного шлема, медленно разжал кулак, не обращая внимания на лица толпившихся вокруг него воинов. Если бы ему хватило сил или хитрости посмотреть на них, то он бы сразу понял, что все и так знают — белый камень с красными, как кровь прожилками вынет он, Фалалей из Никомедии.

— Отлично! — деловито подвел итоги Квадрат. — Теперь бери-ка мой меч — он поострее твоего, и ступай. Мы, если что, здесь.

— Нет! — закричал новобранец-Фалалей в ужасе. — Нет! Пожалуйста, нет, дядя Квадрат, дядя Дидим! Я не могу… я не могу его казнить… Я еще никогда никого не убивал!

— Воину надо когда-то начинать убивать, — заметил, расплываясь в довольной улыбке, Петосирис, щуря свои огромные томные глаза, и его высокий тенор прозвучал особенно противно.

Сирион молчал. Рот его был искривлен в вечной уродливой усмешке, но взор центуриона был тяжел.

— Центурион Сирион! — взмолился Фалалей. — Ты же понимаешь — это не как в бою… это, это — как палач! А я в легион вступил, а не в…

— Молчать, — раздался голос Сириона, и его варварский акцент неожиданно резанул слух всех. — Ты это сделаешь. Все!

— Хочешь ослушаться приказа? — поинтересовался светло-русый гот Ульф, поигрывая кинжалом в своих волосатых и толстых, как корни дерева, пальцах.

Дидим молча и сильно развернул Фалалея за плечи и подтолкнул в сторону дуба. Тот пошел медленно, словно путающийся в густой траве новорожденный жеребенок со слабыми ногами.

— Пусть его идет, — проговорил Квадрат. — А то я хотел потом волос этого гоэта отрезать. Жена моя, дура, одних девок рожает и рожает. Сына хочу. Говорят, это сильное средство. На брюхо ей привяжу.

Петосирис, молча усмехаясь, достал из-за пояса небольшой кувшинчик.

— А