Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— А что? — вдруг обрадовался Демокед, мгновенно забыв, что Поликсений — его кровинушка. — Бери! Кто пьет вино, тот не может быть злым человеком, поэт сказал. Так что я — и добрый, и уступчивый!

— Отлично! — воскликнул Каллист, чертя быстро строки на услужливо принесенной Верной восковой дощечке. — Вот здесь распишись — и вот тебе деньги.

Демокед несколько раз пересчитал три золотых монеты.

— И кувшин дайте, глотка высохла.

— Воды? — поинтересовался Верна.

— Вина! — возмутился Демокед.

+++

Уже темнело. Верна заглядывал в каждую беседку, потом в каждый сарай, в курятник и, наконец, обнаружил в конюшне, рядом с игреневой кобылой и ее белым жеребенком, на куче соломы, свернувшегося в клубок, как от боли в животе, Поликсения.

— Ах, вот ты где! — схватил его за ухо Верна. — А я-то тебя обыскался! Проказник! Быстро домой! Ужин на столе!

Поликсений слегка вздрогнул, склонив голову набок, и покорно встал, ничего не говоря.

— Я тебе! — продолжал Верна. — Разбаловались с братом!

Мальчик молча стоял перед ним, смотря куда-то в сторону сухими, опустошенными глазами.

— Ты что это? — встревожился Верна, отпуская его ухо и торопливо щупая его лоб. — Никак, заболел! Да у тебя жар! Говорил же — не играйте на солнце в мяч! Ну?

— Верна, — поднял на него сухие, покрасневшие глаза Ксен. — А ты с детства был рабом?

— Я родился в доме господ, — с гордостью сказал Верна.

— Ты мне потом расскажешь, как это — быть рабом? — спросил Поликсений, смотря куда-то в сторону.

— Расскажу, расскажу. Идем-ка в постель, я тебе ужин туда принесу. Ты горишь весь. Проголодался, наверно?

— Нет, — кратко ответил Поликсений и упал в обморок.

… Когда Каллист вернулся, к нему навстречу выбежал зареванный Севастион.

— Каллист врач, Каллист врач! — захлебывался он словами.

— Опять реветь? Я словно не мальчиков воспитываю, а девчонок!

— Ксен… Ксен умирает!

— Что?!

…Поликсений лежал на постели в полузабытьи. Его светлые кудрявые волосы были мокрыми от воды — Верна только что сменил примочки, и кудри ребенка распрямились в тонкие куцые пряди.

— Ксен! — окликнул его Каллист, поднимая его на руки. — Ксен! Поликсений!

Тот приоткрыл глаза.

— Я — теперь чей раб, Каллист врач? Можно, я буду вашим тогда рабом?

— Ксен! — воскликнул Каллист растерянно. — Что ты городишь?

— Я буду вас слушаться, — продолжил Поликсений. — Я буду вам помогать. Я писать умею… и читать…

— Сейчас, сейчас, — проговорил Каллист. — Сейчас Верна приготовит тебе ванну. У тебя лихорадка.

Он прижал ребенка к своей груди и вынес на веранду. Сгущались сумерки.

— Возьмите меня, пожалуйста, к себе, — попросил Поликсений, заглядывая ему в лицо. — Я буду самым верным вашим рабом.

— Ксен! Что ты чудишь! — Каллист слегка встряхнул его, и мальчик, вскрикнув, испуганно обхватил его за шею.

Вдруг Каллист все понял.

— Ты слышал наш разговор с твоим отцом? — мягко спросил он. — Ты и в самом деле подумал, что я тебя у него купил? Не бойся — ты свободный римский гражданин, каким и родился.

Он убрал спутанные мокрые волосы со лба Ксена и стал ходить по веранде взад-вперед быстрыми шагами, прижимая его к себе.

— Понимаешь, Ксен, твой отец думает, что он продал тебя в рабство, на самом деле он только получил деньги и подписал бессмысленную писанину. Я поступил так, думая, что его частые визиты в наш дом ни к чему. Как у тебя сердце бьется! Испугался, бедняга?

— Да… — прерывисто выдохнул Ксен и неожиданно заплакал навзрыд, уткнувшись в хитон Каллиста.

— Ты не плачь, не плачь, — гладя его по голове, говорил Каллист. — Мы с тобой завтра опять медицину учить будем… Ты ведь хочешь?

— Хочу! — счастливо всхлипнул Ксен.

…После ванны мальчик, успокоенный, уснул на руках вифинца. Каллист с улыбкой смотрел на лицо маленького земляка — Анфуса давно уже сказала, что Ксен похож на него. Каллист бы усыновил его, если бы не был бездомным странником, о благие боги — какой хороший мальчишка! А если бы они с Финаретой… нет, нет, нет. Он дал себе слово не думать об этом больше.

+++

Через несколько дней Каллист, перечитав последние письма Кесария, вел урок с мальчиками. Поликсен читал вслух труд Галена «О назначении частей человеческого тела», а Севастион чертил углем на доске.

— Это Тесей и Ариадна! Или Персей и Андромеда! — заявил Севастион, с удовлетворением художника откидываясь и смотря на свое произведение. — Или еще — Финарета и Александр!

— Нет, — возразил Поликсений, показывая на высокую фигуру в плаще, ниспадающем благородными складками, — это Каллист врач.

— Нет, — отмахнулся Севастион, уверенно и быстро зачерняя углем волосы фигуры. — Это Александр врач.

— Больше сегодня занятий не будет, дети, — произнес Каллист. Он почувствовал, что очень устал — нет более сил. Как будто лихорадка начинается.

Он вышел из экуса, прошел мимо пруда с золотыми, как волосы Финареты, рыбками, и даже не склонился, как обычно, к его прозрачной воде.

Он долго шел через сад, мимо рощи, потом не глядя, напрямик.

… Солнце в полудне, он раздраженно срывает с плеч плащ, перекидывает его на руку.

На склоне холма он бросается на землю и долго лежит ничком, чувствуя всем телом жгучие лучи солнца. Как хорошо было бы умереть…

Вдалеке масличная роща — за ней имение его дяди.

Тень от большой одинокой смоковницы понемногу накрывает его голову. Он встает, опираясь руками на сочную траву — ее темные следы остаются на хитоне, словно морские брызги, — и переползает в тень.

— Да, я должен уступить, да, — заговорил он, споря с невидимым собеседником, обхватывая голову и раскачиваясь, как от нестерпимой боли. — Пусть это будет счастье Кесария и ее, пусть… мне не надо ничего. Пусть — ему. Нельзя позволить, чтобы наша дружба распалась. Нет. Пусть — ему. Он заслуживает этого более, чем я. И она… куда мне ее звать? Скитаться по дорогам? С бродячим лекарем? С никому не известным периодевтом, странником-врачом? Что я могу ей предложить? Нет, даже подумать стыдно и смешно. Он — сын патриция… или всадника? Неважно. Я тоже сын патриция. Я махаонид, потомок Асклепия! Что толку. Ни кола, ни двора. У нее имение… что подумает Леэна? Что я зарюсь на приданное? У Кесария есть доля наследства. Вот доберемся до Назианза — и я поеду дальше. В Египет. А лучше — в Карфаген. Чтобы греческой речи вокруг не звучало, чтобы все было — чужое, чужое, чужое… Пусть он будет с ней. Да. Я решился. Надо добровольно сдаться, уступить. Я не буду разрушать нашу дружбу. Все. Прощай, Финарета.