Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Да? А со мной он все время разговаривает о Каллисте — когда Архедамии рядом нет! — воскликнула Финарета.

— Он совершенно прав. Каллист — достойный молодой человек, и я очень жалею, что ты до сих пор этого не разглядела, — отрезала Леэна, повернулась и ушла к себе.

… Уже было совсем темно, когда в ее спальню пробралась Финарета — со свечой в руке и шерстяным лидийским одеялом поверх хитона.

— Бабушка! — зашептала она, — ты уже спишь?

— Уже нет, — проворчала спартанка, зажигая свой ночной светильник от свечи внучки. — Садись.

Финарета устроилась на ее широком ложе, подогнув ноги под себя.

— Ты — прямо как египтянка, — засмеялась Леэна. — Египтянки так сидят, а на бедро сажают своих малышей и так и грудью и кормят. Дождусь ли я когда-нибудь…

— Чего? — оживленно спросила Финарета.

— Того, что ты поумнеешь, — ответила Леэна, опираясь на подушку рукой.

— Бабушка! Я долго думала, кого я люблю, и, наконец, поняла, что я люблю и Кесария, и Каллиста! — вздохнула рыжеволосая внучка.

— Так не бывает, — серьезно ответила спартанка. — Женщина может любить только одного мужчину.

— Но они оба такие… такие… такие… — не находила слов Финарета.

— Такие разные! — продолжила ее фразу спартанка с улыбкой. — Что ж, оба они — благородные люди, и один из них очень любит тебя.

— Каллист? Любит меня? — крайне удивленно воскликнула Финарета. — Да ему, кроме Кесария, никто и не нужен!

— Не смешивай дружбу мужчин и любовь мужчины к деве, — сказала Леэна. — Ты слишком юна, чтобы понимать, когда молодой человек смотрит на тебя взором, полным любви.

— Я хочу, чтобы Кесарий на меня так смотрел! — угрюмо буркнула Финарета и расплакалась.

— Эх, глупышка! — вздохнула в свою очередь дочь патриция Леонида. — Ты не ровня Кесарию, дитя мое…

— Почему? — захлебнулась возмущением и слезами ее названая внучка.

— Потом поймешь, — ответила Леэна.

— Он знатнее меня? — спросила Финарета с подозрением. — Но я — дочь патриция, а он — сын всадника!

— Прекрасно! — гневно воскликнула Леэна. — Вот как ты рассматриваешь достоинства людей, о которых говоришь, что любишь их!

Финарета, испуганная ее неожиданным гневом, молчала.

— Если тебя так волнует телесное происхождение людей, которые благородны от природы, то Каллист, к твоему сведению, — патриций, — сухо заметила Леэна.

— Патриций? Он же был секретарем Кесария!

— Он патриций, племянник Феоктиста… я надеюсь, ты не забыла Феоктиста, чье имение было рядом с нашим?

— Да, и кифара… — проговорила Финарета, о чем-то напряженно думая.

— Впрочем, не знаю, понравится ли ему теперь твое внимание, если он узнает, что тому причиной его происхождение, — заметила Леэна.

— Я знаю, бабушка, что Каллист — благородный человек, — серьезно ответила Финарета, кусая нижнюю губу. — Благородный, добрый, умный. Правда, я не замечала, что я ему нравлюсь. Я как-то и не думала об этом.

— Ты думала только о Кесарии, не правда ли? Влюбилась в него по уши — конечно, он же красавец, синеглаз, черноволос, умен, и еще говорить умеет хорошо… как же не влюбиться! Только ты его до конца никогда не поняла бы, даже если бы и суждено вам было в брак вступить.

— Почему же не суждено?! — закричала Финарета.

— Потому, что он любит другую девушку, — раздельно и тихо произнося слова, отвечала Леэна.

— Архедамию?! — с отчаянием воскликнула Финарета.

— Нет. Ты не знаешь ее. И они никогда не будут вместе — в этом их великая печаль и несчастье.

— Другая девушка… — повторила с отчаянием и ревностью Финарета. — И что, она — ровня ему?

— Она — выше его, как мне кажется, но это не страшно, когда женщина благороднее мужчины. Так бывает часто.

— Кто она?! — завопила Финарета.

— Диаконисса. Тебя устроит такой ответ?

— Диаконисса?! — возмутилась Финарета. — Что же он… шашни крутит с диаконисами?!

— Пойди прочь, — вдруг холодно и жестко сказала Леэна, сталкивая внучку на пол.

Финарета зарыдала и ушла в свою комнату, а Леэна осталась сидеть на кровати. Ее седые волосы выбились из кос, нетуго заплетенных на ночь. Она тоже тихо плакала. Наконец она встала, умылась, полив себе на руки воды из медного кувшина с дельфинами, и направилась в спальню внучки.

— Дитя мое, — сказала она, приоткрывая дверь, и Финарета бросилась к ней на шею.

— Бабушка, прости меня! Я забыла, что ты тоже диаконисса… и тебя оболгали… наверное, и у той девушки, которую любит Кесарий, совсем непростая история…

— Очень непростая, — ответила Леэна.

Она вытерла внучке слезы, уложила ее в кровать и подоткнула одеяло.

— Спи, дитя мое! Христос да пребудет с тобой!

— Аминь! — ответила Финарета, улыбаясь. — Так значит, Каллист любит меня?

— Да, — ответила ей Леэна.

+++

Она очнулась в своей постельке, дома. Рядом на коленях стоял ее отец, Леонид, он молился перед статуэткой Исиды с младенцем Гором на руках.

— Папа? — спросила она. — Что с Пантолеоном?

— Не спрашивай о нем. Дочка, родная, ты жива! Благие боги… теперь я ничего не сделаю поперек твоей воли. Чуть не отдал тебя замуж за гоэта, колдуна!

— Он не колдун! Это была моя кукла! Я ему подарила! — закричала в отчаянии Леэна, вскакивая с кроватки и падая в объятия растерянного, растерзанного горем отца.

— Ты?.. Твоя кукла?.. О благие боги… О, Судьба…

— Что с ним? Что с Пантолеоном? — кричит ему вслед девочка, но нянька укладывает ее в кровать.

— Не спрашивай, что с ним. Не называй его имя. Он — государственный преступник. Отец разорвал вашу помолвку, — говорит шепотом она.

24. О разных событиях

— Каллист врач, к нам вон кто пожаловал, — проговорил Верна, кивая в сторону двери, где переминался с ноги на ногу заросший щетиной человек в грязном хитоне и заплывшими глазами.

— Кто это? — удивился Каллист, нахмурившись, — ему показалось, что это кто-то из истинных христиан, вроде тех, что недавно посещали Верну и клялись «бородой Доната».

— Это… отец ихний, вот что, — еще тише добавил Верна.

— Эй, врач, — прохрипел Демокед, — ты мальчишек взял… себе на утеху… так мне заплати. А то на рынке снова говорить про вашу семейку начнут.

— Разве на рынке еще не иссякла местная Гиппокрена?[287] — спросил Каллист.

— Севастиона забирай, а Поликсения мне отдай. Он — моя кровинушка, не отдам тебе на поругание! — ударил Демокед себя в грудь огромным кулаком.

Никто — ни он, ни Каллист, ни даже зоркий Верна — не видели Поликсения, спрятавшегося в потухшем очаге под Добрым Пастырем с мохнатым псом.

— Слушай, Демокед, — произнес Каллист, пораженной легкостью пришедшего ему на ум