Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

приободрившихся, обманутых свободой реки, но голодных, трясущихся за свои узлы, корзинки, деревянные чемоданчики – за последнее, чем выжить. За сидор вцепятся и лицами свирепыми в мир глядят. Про такого скажешь, у последней черты человек, умереть готов за поклажу. Все захлебнулись гнусностью и бедами. Голод прёт, да никак не остановится. А прорва неживого всё требует новых жертв.

По берегам, навстречу пароходишку, проплывали ельник, березовая роща, пыльцовые поляны жёлтого первоцвета, мельница, часовня. Острозубый частокол деревьев, обновлённых ливнями, напоминал храм, монастырь с островерхими куполами, голубец староверский. Спускались по теченью, а, казалось, большая вода реки наплывает, вознося кораблик на гребень волны. Леса ожили, обсохнув. Небо, воды, птицы, люди, берега возникали как свидетели и вестники обещанного Воскресения.

– Гляди, баржа! То и дело снуют.

– Что ты, против прежнего оживления это вовсе и не движение.

Потом и Вита вышла, прибранная, свежая, с виноватым взглядом за вчерашнюю резкость. Толик повёл её показывать пароходное хозяйство, нахватав от матросов и взахлёб повторяя разные флотские словечки: галс, кильватер, планшир, туманный горн. Почти тут же их разыскала Липа, звавшая в каюту завтракать. Домовитый Найдёныш прихватила в поездку варёной картошки, бочковых солёных огурцов и сухарей из пеклеванного хлеба. Кипяток на судне раздавался задаром.

Ровно в полдень, когда солнце, заявляя права на лето, пекло нещадно и истово, «фильянчик» пришвартовался к «Тихим пристаням». Народ бывалый выскочил на дощатую пристань, не теряя ни минуты из получаса остановки, и толпой ломанул влево к сельской воскресной ярмарке. Впервые плывшие засомневались, выбирая между шумным базаром и прогулкой по земле, без качки, в ближайшем лесочке. Справа от причала вальсировала на лёгком ветру белоствольная берёзовая роща. Липа наотрез отказалась сходить на берег и оставлять вещи без присмотра. А Толик увидал две чудные, кривые берёзки над крутым обрывом: одна обнимала другую, как бы усадив на колено. Мальчик потащил к обрыву Виту. За ними и Лавр поспешил.

Грациозную тонкоствольную рощицу обступил полукруг молодого низкорослого ельника, укоренившегося на песчаной почве. Толик с весёлым страхом пролез по стволу по-над обрывом и уселся на «кривулю», зависнув в воздухе как на летящих качелях. Вита боялась высоты и за ребёнка боялась, мальчик звал её и шутил над взрослым страхом. Они вдвоём смеялись радостно и довольно, словно третий им лишний. А Лавр упивался видом скинувшей обычную озабоченность и серьёзность Виты. Остросамолюбивая, страдающая несправедливостью жизни, чересчур честная, не имеющая ни малейшей хитрости девушка. Из тех, кто любит преодолевать. Сколько он ждал, когда Вита вот так легко станет улыбаться, вернётся к шалостям, скинет груз измучившего её нутро девятнадцатого года. Трепетание его нежности, сдерживаемое при их съёженной жизни в городе, тут на воле, ослушавшись, вырвалось. Оно изливалось в волнении сердца, без примеси чего-либо мутного и скабрезного. Лавр собрал в охапку ландыши и понёс их девушке, окликающей Толика. Мальчуган убежал вглубь рощи, нашёл себе новое занятие – муравейник в раскрошившемся пне.

Лавр и Вита стояли на краю обрыва, прижавшись спинами к одному стволу, и одновременно почувствовали, сейчас минута самого главного, ради чего и стоит жить.

– Почти год хочу сказать. Я нашёл тебя. Я нашёл тебяяяя….

Крик Лавра совпал с гудком идущей против теченья, натужно вспенивающей воду баржи. Лавр развернулся и обнял тугой ствол за спиной девушки. Их глаза так сблизились, что показалось, солнечное затмение наступило: всюду всё померкло, а за чёрным стёклышком только и горят что глаза-солнца. И мир умолк, стих. И тишина осела. И березняк почернел.

– Я не хотел насильно вызывать тебя на объяснение. Не смел… принуждать.

– Я бы сама ни за что…

– Никогда?

– Никогда.

– Я знал, должен сказать первым. Сегодня слишком определённо почувствовал – скажу.

– Сегодня? Что за день сегодня?

– Воскресенье.

– Я ничего не вижу, только твои глаза. И ничего не слышу, кроме твоих слов. Даже себя. Я будто эхо.

– Сколько раз мы говорили о пустяках. Нет, даже больше о вещах серьёзных. И я благодарен тебе за каждый наш разговор. Хоть ни слова не проронили о том, что давно живёт между нами.

– Но всё, что было и есть – всё хорошо, да?

– Я впервые говорю тебе ты.

– И я тебе.

– Я сплету тебе венок.

– Из ландышей не плетут венков.

– Я сплету.

Осторожными, внимательными касаниями юноша стал расставлять столбиками в распушившихся после дождя кудрях Виты кисточки белых ландышей. В ладонях девушки оставалось всё меньше цветов, в волосах прорастал полукруг веночка.

– Пароход уходит! – Толик подскочил к изломанным березам, и тут донёсся сердитый сигнал «фильянчика». – Якоря выбирают!

Хохоча, бежали втроём по песку что есть силы. Держались за руки. Бубенчики ландышей дрожали в волосах девушки, но не выпадали. «А от Бармина-то поклониться?!». Когда влетели на трап и закачались между водой и сушей, Вита где-то над макушкой услыхала еле-еле слышное: я люблю тебя. На пароходе Лавр уже руки Виты не отпускал. Беспокоившаяся Липа приготовила им выговор. Но через ландыши угадала, и встретила своих чудиков радостью, какая всё-всё разом прочла на смущённых лицах и оправдала, и простила, и приняла.

Вечером снова остались вдвоём на открытой верхней палубе, где народу всё меньше с каждой остановкой на пути.

– Уснул пароходик.

– В дождь хорошо спится.

– Звёзд не видать.

– Вон одна. Низко.

– Это не звезда. Должно, баржа навстречу идёт. Или трамвайчик на Москву.

– Я столько раз там, в городе, в твоём доме ложилась спать с мыслью, что ничего у нас не будет.

– А я верил и знал.

– И ширила глаза в темноту. И не давала себе заснуть… Всё хотелось больше побыть с тобой, хоть в мыслях. Там, в твоём кабинете, где ты над иконой корпишь…над сундучком двоежирным…

– Я много раз представлял, как это будет.

– Так и вышло?

– Нет, не так. Не ждал, что поедешь. Ты молчала.

– В молчании у девушки много всего написано.

– Озябла?

Прощались на палубе под светом корабельной лампы. Ветер гнал в укрытие.

– Не верил, что могу полюбиться тебе. Что во мне?

– А я ревновала к другой.

– Столько раз мы расходились по две стороны зала.

– Оба сердились.

– И оба ждали. Те неприкаянные ночи кончились.

Прощались в дверях каюты. Шептали.

– Мне казалось, надо уйти. Съехать.

– Не пустил бы. Останусь без тебя – растеряю силы.

И возле койки Толика прощались. Всё не могли расстаться.

– Не хотела мешать. Поначалу. А потом всё про нас знала.

– Не смог бы один. Взошло твое солнце во мне и встало в зените.

Мальчик вдруг всхлипнул; тогда только двое расцепили руки.

Вторая ночь на корабле прошла стремительней: едва