Черный гардемарин, судьба и время - Алла Валерьевна Репина

– посмешище для финнов и очаг заразы для сухопутных войск; городская гауптвахта переполнена нашими матросами – справиться с этой стихией не представляется возможным. Тяге матросов к вину и к анархии не в силах противостоять ни гауптвахта, ни просветительские лекции офицеров, ни устройство женами офицеров оркестра балалаечников для нижних чинов – досадное открытие! До учебного плавания русский матрос существовал для меня в набожном образе хоругвеносца Степана Коровкина или тоскующего по Японии матроса Федорова, дядьки нашего друга Леньки; и прочих добрых малых, простодушных и приветливых осташей.

Хорошей стороной плавания стало приобретение новых товарищей. Мой самый близкий кружок состоял теперь из одноклассников Петра Рукши, Шурки Муравьева (кличка Шу’a), Коли Богомолова (кличка Медуза) и старшеклассника Степана Мурзы-Мурзича (кличка Мурза). Я получил кличку Репа – куда от нее денусь? Репой я был в Первом кадетском, Репой оказался и в Морском.

Что еще добавить к лету 1916 года? Из-за трудностей с летним разъездом (поезда сократили, билеты перетекли к железнодорожным мародерам) Мурка и Люля на каникулах к дедушке в Лугу не уехали. Остались в Петрограде. Занялись саморазвитием: записались на женские шоферские курсы автомобильного отдела земского союза.

С осени всякую субботу Мурка находила предлог, чтоб увильнуть от занятий в гимназии: утром ехала на распределительный пункт Финляндского вокзала. По субботам в 10 ч. 30 минут на вокзал прибывала через Финляндию из германского плена очередная партия бывших русских военнопленных, офицеров и нижних чинов. Мурка высматривала во всех колоннах Гаврилова; безрезультатно. Гаврилов пропал – его не было ни в списках погибших, ни в списках раненых, ни в списках военнопленных.

Корпусной праздник

Эту – лирическую – страницу своего финляндского дневника пишу 2 марта 1919 г. Сегодня 17 февраля по-старому: корпусной праздник Первого кадетского корпуса.

Мне вспоминается 1917 год: как сейчас вижу князя Иоанна Константиновича в столовой Первого корпуса, где мы, «окончившие», сидим вместе с ним за чаем после панихиды в корпусной праздник. Он балаганил с нами, и смех раздавался под сводами помещения, где мы так часто кричали несмолкаемое ура в честь императора и России…

Война отменила незыблемую традицию корпуса: ежемесячные обеды для бывших кадет. С сентября по май месяцы каждое 17-е число в покоях князя Меншикова в 6 ч. вечера устраивали обеды с закуской и вином. Всем (!) живущим в столице и ее окрестностях однокашникам, которых насчитывалось обыкновенно плюс-минус 300 человек, рассылались именные повестки. Бывшим же кадетам, живущим за пределами столицы и могущим быть в Петербурге в этот день, всегда было милости просим в стенах родного питомника: им приглашений не требовалось, их всегда ожидали.

Традиционные большие годовые обеды устраивались 17 февраля, в наш корпусной день. На них особо любил бывать князь Иоанн Константинович. И вот эти-то обеды сохранили, несмотря на тяготы военного времени. Итак, 17-й год, мы сидим в столовой Первого корпуса, где «окончившие» просят: Иоанн Константинович, почитайте «Малютку»! Так кадеты называли колыбельную, написанную в его честь отцом, великим князем Константином Константиновичем, поэтом «К.Р».

Князь декламирует своим прекрасным полнозвучным голосом:

Спи в колыбели нарядной,

Весь в кружевах и шелку,

Спи, мой сынок ненаглядный,

В теплом своем уголку!

Спи же! Еще не настали

Годы смятений и бурь!

Спи же, не зная печали,

Глазки, малютка, зажмурь!

Читая стих, князь Иоанн Константинович по обыкновению (и по величине своего роста) смотрит поверх наших голов, мечтательно улыбаясь. Мы слушаем, не проронив ни звука.

17 февраля 1917 года мы кричали под сводами столовой традиционное нескончаемое ура в честь государя императора; поднимали тосты: «Да здравствует Государь!», «За Веру, Царя и Отечество!». Меж тем, оставались считанные дни до отречения государя от престола и до жутких мартовских беспорядков в столице.

Мартовские беспорядки в столице

В преддверии мартовских беспорядков 17-го года наступила неделя, когда мы оказались в полном неведении о происходящем вне стен корпуса. Вначале наши преподаватели конфиденциально начали сообщать о неких возможных скорых переменах в правительстве; мы не придавали этому значения: в столице всяк любит хвастливо показать свою близость ко двору и к думе. Затем преподаватели, жившие не на Васильевском острове, перестали прибывать на занятия в классы: все мосты через Неву оказались закрыты кордонами войск, главные улицы были оцеплены из-за боязни погромов и беспорядков; трамваи встали; говорили, озверевшие солдаты будто сорвались с цепи, начали срывать погоны с офицеров.

Нас, учащихся, перестали пускать в переговорную телефонную комнату – под предлогом, дабы не вносили в роты новых слухов, передаваемых паникующими тетками и кумушками. Отпуска отменили под угрозой карцера, снижения выводного балла и проч. Разрешили послать служителя рано утром за газетами к университету – газет нет. Газетчик, мол: события идут слишком быстро, чтобы газеты за ними поспевали; типографских рабочих отправили в отпуск на три дня.

Накануне печального дня 2 марта мы весь день маялись без дела в классе (из классов выходить запретили – можно только в курилку и уборную), разглядывая устаревающую карту театра боевых действий. Западный фронт, Румынский фронт, Кавказский фронт; как там успехи союзников? До того сообщали, что англичане вот-вот возьмут Багдад…

Иногда в класс заглядывал наш отделенный офицер-воспитатель, мичман Дориан (Виктор Карлович, кличка Карлыч). По лицу Карлыча никогда ничего не понять: типичный, застегнутый на все пуговицы остзеец, копия Бельма из Первого кадетского.

Во вторую, кажется, перемену мы узнали в курилке, что старшие классы выставлены в караулы на всех входах и во дворе.

Затем с набережной стали доноситься одиночные выстрелы. В класс вбежал старый солдат-служитель, выпалил: с 11-й линии к главному входу подошла толпа солдат и рабочих, требуют отдать все имеющееся у нас оружие. Мы вывалили в коридор, чтобы броситься в роты к пирамидам с винтовками. По коридору быстрым шагом, с багровым лицом навстречу Дориану шел дежурный офицер, выкрикивая на ходу: третья рота разоружает солдат, ворвавшихся в кухонный двор.

Дориан хладнокровно:

«Снять все караулы. Всем в классы. Отставить оружие!».

Тут наши в крик:

«Виктор Карлович, это измена! Мы будем защищаться!».

Дориан непреклонно: «Назад. В классы!».

Часть класса, однако, прорвалась в роты к винтовкам; другая побежала к парадной лестнице, ведущей к главному входу. На площадке лестницы некие лица в штатском, отнюдь не пролетарского вида, окружили тем временем нашего старенького директора. Директор адмирал Карцев выглядел крайне растерянным; его грубо, буквально пинками, вывели на улицу. (Только потом мы узнали, что на набережной директора силой посадили в автомобиль, отвезли в Мариинский дворец и там он, будучи в сильном нервном расстройстве,