Черный гардемарин, судьба и время - Алла Валерьевна Репина

Портрет наследника цесаревича, на котором тот похож на кадета Гаврилова, сбережен еще в мартовские беспорядки: снят из Сборного зала, свернут в рулон и спрятан. Тогда, поясняет капитан Беленков, музей наглухо заколотили и, слава богу, он солдатами разгромлен не был.

В музее нехватка ящиков для крупных экспонатов; тихо обсуждают, как быть с манекеном в форме кадета; с досками с именами фельдмаршалов – бывших кадет корпуса…

Заглянул в библиотеку – думал забрать свои рукописи из архива «Кадетского досуга», а также пьесу о 1812 годе, ан нет: все уже укупорено и опечатано. Куда будут отправлять – неизвестно. Я махнул рукой на свои детские литературные опыты и, раздосадованный, пешим ходом отправился на Выборгскую сторону, в Нейшлотский переулок: к некому Барсонофию Ивановичу, обещавшему продать Морскому корпусу ящики по казенной цене. Путь с Васильевского острова не самый близкий; трамваи не ходили и от быстрого шага злость выветрилась.

Эвакуация была назначена на окончание первого семестра 1917/1918 учебного года, на первые числа декабря. Отправка предполагалась вначале в Пензу; затем местом дислокации был назван более подходящий для обучения морскому делу Владивосток. Экзотический Дальний Восток и Японское море, конечно, приятно будоражили воображение; однако эта положительная сторона путешествия была полностью омрачена мыслями о длительной оторванности от дома, от родных, а также крайним беспокойством за их судьбу при вероятной сдаче Петрограда германским войскам.

Странная вещь: если прежде слова «сдача Петрограда» пугали и вызывали гнев, то теперь, спустя пару месяцев с того момента, как они прозвучали, о сдаче столицы гансам говорили уже спокойно, как о деле обыденном и решенном.

Октябрьский переворот

Прошляпили мы революцию или не прошляпили – о, в Халиле это любимая песня умников из беженской публики. Чем лично вы занимались в революцию? Почему вы, офицеры, не предотвратили октябрьский переворот? Комики мне тоже.

Как и в истории с мартовскими беспорядками, в преддверии октябрьских событий мы были в неведении о происходящем вне стен корпуса. Связь учащихся с внешним миром была прекращена: из-за предсказуемого разгула на Казанскую, выпавшую 22 октября 1917-го года на воскресенье. С одной стороны, официально празднование Казанской божьей матери было не одобрено – поскольку праздник с монархическим уклоном: победа над поляками как символ начала династии Романовых. С другой стороны, было ожидаемо, что по столетней своей привычке народец впадет на Казанскую в запойное пьянство. Что и произошло, как передавали нам старые служители корпуса. Мол, город был полон толп праздношатающихся, возбужденных солдат и матросов. Ходить по улицам было небезопасно: раздавались одиночные выстрелы – это «краса и гордость революции» матросы палили в воздух. Все в городе было пьяно.

23 октября, в понедельник, приходящие служители доложили о продолжении пьяного разгула на улицах. В корпусе на всякий случай выставили усиленные караулы.

Во вторник, 24-го октября, мы завершали описи в музее с одноклассником Шуркой Муравьевым, сводя их в единый канцелярский том внушительных размеров. Засиделись допоздна, до тушения огней в кадетских ротах; в гардемаринских огней еще не тушили – следовательно, вышли из музея между 11.20 и 12 ч. вечера. В вестибюле Столового зала вездесущий Дориан.

Мы: «Виктор Карлович, в городе неспокойно. Просим разрешения позвонить родителям; до 7 часов не успели!» (звонить по городскому телефону разрешено с окончания уроков до 7 ч. пополудни).

Спускаемся с Карлычем в переговорную комнату при главном входе. Станция не отвечает. Вывод: вероятно, матросы, продолжая палить в воздух, перебили где-то провода.

Наутро 25-го октября слухи от приходящей с другого берега Невы вольнонаемной прислуги: якобы ночью в Зимнем был теракт. Матросы пробрались на крышу и бросили бомбу; всю ночь вокруг Зимнего курсировали автомобили; слышались одиночные выстрелы; раненых не видели.

Солдат-служитель в перемену донес известие от приходящего из Зимнего истопника-совместителя: мол, теракт и вправду был, но несущественный; повреждены лишь пол и мебель в помещении, соседствующим с залом заседаний правительства; жертв нет. У нас как раз урок в минном кабинете: обсуждаем с преподавателем, какой могла быть бомба.

26-е октября, четверг: после занятий в Столовом зале общее собрание корпуса, вместе с вольнонаемными служащими. Директор корпуса генерал Бригер зачитывает телеграмму военно-революционного комитета: пролетариат захватил телеграф и низверг правительство Керенского; переворот, упразднивший временное правительство, прошел бескровно. О революции, ей-же-ей, в телеграмме не было ни слова. Только о перевороте.

Далее вступает Дориан: слухи пресекать; занятия сократить до 21 часа; быть в классах без преподавателей и репетиторов не разрешается; требование полнейшей тишины и порядка в спальнях рот. Прием посетителей завтра, в пятницу сокращен; не более одного посетителя на учащегося. Пользование городским телефоном временно не разрешается. (Наш ропот по поводу телефона: ну, это уже форменное безобразие!).

27-е октября, пятница: в приемные часы приходит Люля – глаза горят. Сообщает: университет закрыт в знак протеста; почти все правительственные учреждения не работают; на воскресенье манифестация учащейся молодежи на Невском; и, главное, мне записка от Жондецкого 2-го. Разворачиваю, в ней три слова: «Репа, вобьем гол?».

Люля торопливо поясняет: записку принесла Мурка, она навещала Жондецкого 2-го; в отпуск михайловцы идут брать телефонную станцию, дабы отрезать Смольный и разослать по всей стране телеграммы о самозванстве временного революционного комитета. Заединщиками с Михайловским артиллерийским училищем Николаевское инженерное, Константиновское, Владимирское, Павловское; сегодня барышни юнкеров курсируют между военными учебными заведениями, разнося записки.

За тем Люля, собственно, и примчалась: чтоб в воскресенье к юнкерам присоединялись гардемарины Морского корпуса. Выступление учащихся военных училищ назначено на 4 ч. утра воскресенья.

На соседних стульях столь же возбужденно шептались с кадетами и гардемаринами другие пришедшие навестить их барышни.

28-е октября, суббота. С нетерпением ожидаем увольнения в отпуск. Дежурный офицер осматривает нас перед уходом; вдруг объявляется мичман Дориан: так, разболтались, ваш внешний вид позорит честь русского имени и достоинство русского флота! В чем дело? Начинаются придирки как для младшего возраста: кадет такой-то неопрятен; у гардемарина такого-то сапоги вычищены неровно. Тишина! Такой-то и такой-то кандидат на арестование. Разговоры? В карцер! Отпуск отменен всей роте.

«Виктор Карлович, родители ждут! Время неспокойное!» – «Кандидат на арестование! В случае если на перекличке в воскресенье окажутся нетчики, самовольно ушедшие в отпуск, они кандидаты на отчисление!».

Свободных мест в карцере уже нет. Стою с другими товарищами в Компасном зале, кандидатом на арестование.

«Какая муха укусила Карлыча?» – «Карлыч сегодня с головой не дружит» – «Как он пронюхал?» – переговариваемся меж собой. Мы как черти злы на Дориана: оказалась вне игры; мы предатели в глазах Центральной части, Петроградской и Выборгской стороны.

Что было далее