Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

отнюдь не рассматривалось самими подданными как обременительная тирания или деспотия. Автор довольно известной в Германии в свое время книги «История европейских революций. Национальный характер и образование государства» Э. Розеншток считал, что создание гражданского управления после Реформации было величайшим достижением немецких князей[118]. Князья часто были единственными гарантами жизни, свободы и имущества своих подданных (слово «бюргер» происходит от слова «bergen» – «прятаться», то есть «прячущийся», «находящийся под защитой»)[119]. Вследствие этого послушание, лояльность по отношению к князю стали важными немецкими добродетелями. Прусский консерватор Карл фон Мозер, характеризуя эти немецкие качества, писал: «Каждая нация имеет свои главные движущие силы. В Германии это – послушание, в Англии – свобода, во Франции – честь короля»[120].

Во время Реставрации в начале XIX в. восстановление власти бывших владетельных князей, свергнутых Наполеоном, происходило при полной поддержке народа. Например, воодушевленные возвращением монарха жители Гессен-Касселя выпрягали из повозки Вильгельма лошадей и сами в нее впрягались. Между тем курфюрст Вильгельм был одним из самых худших властителей тех лет, который тысячами продавал своих подданных английскому королю в солдаты… Этот феномен рабской монархической зависимости, легитимности старых династий был весьма существенной чертой тогдашней политической культуры[121] и объясняется не какими-либо психологическими особенностями немцев, а исторически, ибо различия между народами заключаются не в природе ума или психологии, а в исторических особенностях эволюции политической традиции.

Очень интересным наблюдением над немцами делилась известная французская писательница Жермен де Сталь (1766–1817) в своей, за древностью лет особенно любопытной, штудии «Германия» (1810). Мадам де Сталь указывала на две сферы европейской культуры: классический юг и романтический север. По ее мнению, христианско-романтический юг развил более утонченную цивилизацию, ее поверхностность обусловлена «галльской ясностью» и рациональностью. Северный дух более серьезен, его наиболее существенные приметы – сильное чувство природы, глубина, склонность к метафизике, тесная связь с язычески германским. Де Сталь была автором знаменитой метафоры о Германии как стране «поэтов и мыслителей». В немецкой романтике мадам де Сталь видела олицетворение изначальности и подлинности всего германского, она отмечала у немцев наряду с этими чертами и готовность повиноваться приказам, и недостаточную склонность к самостоятельным действиям, решениям. Таким образом, картина Германии, набросанная французской писательницей, была двоякого рода: великолепные, однако далекие от мира мыслители и доверчивая, прилежная, но не одухотворенная масса.

Сходные наблюдения оставил спустя 100 лет известный немецкий правовед Гуго Пройсс: «Самым управляемым народом мира являются немцы… Народ с высокой средней степенью интеллигентности и работоспособности, развитым критическим чувством к резонерству… этот народ, однако, питает отвращение к политике, не склонен к ней, не привык действовать спонтанно, без или против воли руководства, но зато при получении какого-либо распоряжения он действует последовательно и прилежно, как будто исполняет собственную волю. Эта организованность вкупе с дельностью представляет великолепный материал для организации, наиболее ярким типом которой является военная организация»[122].

Влияние на Германию Наполеоновской эпохи

Историки практически единодушны в том, что первой вехой в становлении немецкого национального самосознания является Великая французская революция. Напротив, временем, когда немцы были максимально далеки от национального государства, была Тридцатилетняя война. Политический вакуум был заполнен властью мелкотравчатых князей, которая имела партикуляристски-неполноценный характер, и поэтому последовал длительный период французского господства в политике, архитектуре, литературе, языке, обычаях. Подъем национального самосознания наступил в борьбе против наполеоновских завоеваний.

Помимо политических причин (наполеоновская экспансия) немецкий протест против Франции имел и культурные духовные корни более раннего происхождения. Дело в том, что Германия в первой половине XVIII в. и столетие до того мало участвовала в великом возрождении Запада – ее культурные достижения после Реформации нельзя поставить рядом с достижениями итальянцев в XV–XVI вв., Испании и Англии в эпоху Шекспира и Сервантеса, Голландии в XVII в. и менее всего сравнимы с достижениями Франции, которая в XVII–XVIII вв. царила в Европе и в культурном, и в политическом отношении, имея в качестве соперниц только Англию и Голландию. Немцы ничего не могли противопоставить этому великолепию… Исайя Берлин указывал, что это ощущение сравнительной отсталости, ощущение себя объектом покровительства или презрения со стороны французов с их высокомерным сознанием своего национального и культурного превосходства породило чувство коллективного унижения, превратившееся впоследствии в чувство негодования и вражды, корни которых в ущемленной гордости. Немецкая реакция на французские достижения сначала заключалась в подражании французским образцам, а затем обернулась против них. Пусть тщеславные, но безбожные французы носятся со своим эфемерным миром, материальным достатком, со своим стремлением к славе, роскоши, показухе, пустой остроумной болтовней парижских салонов. Чего стоит французская философия, не понимающая истинной природы, подлинных целей людей, их внутренней жизни, глубочайших интересов человека, глубоких мучительных вопросов человеческого бытия и предназначения? Духовно углубленные немецкие пиетисты отказались от французского и латыни и перешли на свой родной язык и относились с презрением и отвращением к блестящим пошлостям французской цивилизации, к кощунственным эпиграммам Вольтера и его подражателей. С таким же негодованием немецкие писатели относились к немецким подражателям французов, против затхлой атмосферы немецких мелкотравчатых княжеств, владетели которых унижали и подавляли и без того смирный от природы народ. Растущее негодование составило душу движения «бури и натиска» (Sturm und Drang)[123]. Это название произошло от драмы Ф. М. Клингера и представляло собой литературное движение в Германии 70–80-х гг. XVIII в. Восприняв гуманистический пафос Просвещения представители «Бури и натиска» отстаивали национальное своеобразие, народность искусства, изображали сильные страсти, героические деяния, характеры, не сломленные деспотическим режимом. Деятельное участие в этом движении приняли Гёте, Шиллер, Гердер, который был теоретиком этого движения. И его пафос сводился к тому, что парижские мудрецы и познание и жизнь сводят к системам выморочных правил, к погоне за внешними благами, ради которых люди торгуют собой, продают свою внутреннюю свободу, свою человеческую сущность; люди (немцы) должны стремиться быть самими собой, а не обезьянничать – не подражать иностранцам, которым нет дела до их собственной подлинной природы. Творческие способности человека могут проявиться только у него на родине. Если он живет среди людей, родственных ему и по духовному складу, разговаривающих с ним на одном языке. Только так рождаются подлинные культуры, каждая из которых уникальна, со своим собственным вкладом в человеческую цивилизацию, каждая из которых преследует свои собственные цели и не должна утонуть в общем космополитическом океане, который все культуры лишает их специфического содержания и особого колорита, национального духа и гения, которые могут процветать только на родной почве, произрастая из своих собственных корней, уходящих далеко вглубь прошлого. Цивилизация – это сад, который делается богаче и прекрасней от разнообразия растущих в нем цветов,