Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков

Французская революция 1789 г. произошла в государстве, которое давно (со времен кардинала Ришелье) проводило национальную политику. Революция во многом восприняла наследство абсолютизма, воспроизведя в итоге централистское унитарное национальное государство. Этому государству был свойственен экспансионизм и аннексионизм. Затем этот суверенитет нации, добытый в результате революции, был узурпирован Наполеоном. Этот суверенитет он использовал для закрепления зависимости завоеванных народов.

Соответственно этим свойствам революционной Франции, обращенным к Германии, антинаполеоновские войны породили в немецком национальном сознании недоверие и антипатию к революции, демократии, республике, что имеет свою историческую логику, которая заключается в следующем. В современном политическом сознании прочно закрепилось противопоставление таких понятий, как национализм, милитаризм, консерватизм, реакция, с одной стороны, и либерализм, демократия, пацифизм, миролюбие – с другой. Этот стереотип неадекватен политической действительности начала XIX в., когда демократическая Франция была воинственной и агрессивной и ей противостояли монархические, консервативные силы, выступавшие за принципы легитимизма, за мир. В конце концов Священному альянсу удалось заложить основы мира и благоденствия в Европе почти на сто лет. Ситуация приняла современный вид лишь в конце XIX в., когда либерализм и социализм стали интернациональными доктринами, а национализм, милитаризм, консерватизм, реакция слились в единый (консервативный, или правый) блок. «Идея свободы, равенства, братства, – писал Вильгельм Моммзен, – во французской революции родилась одновременно с националистическим шовинизмом»[125]. Это кажется странным, ведь национальное государство первоначально стремилось иметь граждан, а не подданных, внутриполитические свободы и национальное единство казались неразделимыми. Тот же Вильгельм Моммзен великолепно показал, что США и Англия избежали конфликта между национальным государством и свободной личностью потому, что не знали ни тяжелого внешнеполитического положения, ни сословного и династического партикуляризма, которые затрудняли в Европе развитие от абсолютизма к демократии. Моммзен писал о том, что в США и Англии мысль о свободной индивидуальности человека и идея национального государства совершенно самостоятельно врастали друг в друга, а на континенте новые политические идеи натолкнулись на сословное и династическое противодействие, которое сделало невозможным медленный и органический рост и было на пользу экстремистским силам. «Как раз Франция, – писал Вильгельм Моммзен, – мать европейской демократии, нашла путь к демократическому национальному государству лишь после долгих окольных движений, десятками лет оставаясь очагом напряженности в Европе. В Германии это развитие было отягчено тем, что в отличие от Франции новое национально-государственное мышление не могло быть воспринято от старого государства, наоборот, оно выросло в противовес немецкой системе государств»[126].

Наиболее отчетливо это противоречие проявилось в революции 1848 г. Как обнаружил в своем оригинальном исследовании (к столетию революции) биографий активистов немецкой революции 1848 г. английский историк Льюис Неймир, большинство лидеров, чьи жизнеописания он составлял, пережили смену суверена. Дело в том, что их родной край перешел под чужую юрисдикцию, согласно мирному соглашению 1814–1815 гг. Население этих переданных территорий было произвольно и деспотически лишено своей потомственной политической принадлежности, и люди не чувствовали ни расположения, ни лояльности к тем немецким государствам, чьими подданными они невольно стали. Подобно ссыльным или эмигрантам, они ощущали себя в политическом смысле лишенными корней. Лишенный родины, человек, как «политическое животное», чувствует себя неуютно до тех пор, пока не обретет ее заново, то есть обретет страну, способную стать для него средоточием патриотических чувств. Поскольку новые государства были бессильны пробудить верноподданнические чувства, немцы отдали свои чувства Германии в целом, но она была, как и Италия, «всего лишь географическим понятием» (Меттерних), ее нужно было еще создать. Если бы Германия стала понятием политическим, то прежнее мирное соглашение подлежало бы аннулированию. Германская революция 1848 г. была первой попыткой достичь этого, и было естественно, что в этом движении люди, лишенные родины, взяли инициативу в свои руки. Историческая связь между Наполеоновскими войнами и революцией 1848 г. была раскрыта Неймиром, и он постиг ее благодаря собственной исторической проницательности[127].

Ясно, что вследствие отсутствия единого государства демократия в Германии, стремившаяся к консолидации нации, столкнулась с более трудной задачей, чем во Франции. С другой стороны, с Наполеоновских войн началось расхождение западной идеологии и собственно немецкого пути развития, в пропаганде которого главным мифотворцем сделался Фихте со своими «Речами к немецкому народу» (1807–1808). Основная мысль Фихте состояла в том, что немцы в отношении всего человечества должны выполнить особую миссию, которая радикально отличается от миссии французов. Необходимость борьбы против Запада обосновывалась субстанциональным превосходством немецкого духа, который рассматривался как знаменосец всего человечества. В основе пятой речи Фихте лежала мысль, что в отличие от других народов, поверхностно усвоивших классическую античную традицию, только немцы обладают глубиной и оригинальностью[128]. Эта мысль Фихте сделалась впоследствии прочной традицией и фундаментом немецкого особого сознания, частью национального мифа. Этот миф не был необоснованным: в самом деле, борьба с традициями романского абсолютизма в церкви и государстве, основанном на наследии Древнего Рима, составляла весьма важный компонент истории в XVI–XIX вв.

Хотя блестящий знаток немецкой истории Голо Манн справедливо считал, что истинная реакция на Наполеоновские войны пришла лишь во второй половине XIX в.,[129] это ничего не меняет по существу дела. С другой стороны, оговорка Г. Манна очень существенна, ведь лагерь немецких националистов состоял из людей, исключительно демократически, либерально настроенных, и все они оказались диссидентами и нежелательными людьми даже в протестантской и весьма восприимчивой к национальной идее Пруссии, которая была единственным оплотом в борьбе против католической реакции и Меттерниха, «родиной всех немцев». В 1813 г. маленькая истощенная Пруссия выставила огромную армию в 300 тысяч солдат и ополченцев – это больше, чем огромная Франция во времена Конвента. Это была настоящая народная армия, воодушевленная патриотизмом и любовью к родине. Можно сказать, что буржуазный империалистический космополитизм Наполеона противостоял государственному и гражданскому патриотизму пруссаков[130].

Этот патриотизм со временем трансформировался и, если бы Фихте остался жив ко времени Священного альянса, он разделил бы судьбу других демократов, которых после 1815 г. ожидали опала и изгнание. Самый блестящий публицист того времени, основатель и редактор «Рейнского меркура» (Наполеон называл эту газету «пятой великой державой») Йозеф Гёррес бежал за границу, Гофман фон Фаллерслебен – автор песни «Германия превыше всего», бывшей национальным гимном в годы Веймарской республики, – вынужден был эмигрировать в Англию, выдающийся немецкий патриот Эрнст Мориц Арндт попал в опалу вместе со Штейном, Гарденбергом, Яном и Вильгельмом Гумбольдтом.

Вокруг персоны прусского короля Фридриха Вильгельма IV сформировался монархический, реакционный круг, в котором наиболее выдающуюся роль играли братья Леопольд и Людвиг Герлахи, Фридрих Радовиц, которые выступали за легитимность князей, за монархический принцип; этот