Тамара. Роман о царской России. Книга 1 - Ирина Владимировна Скарятина

необычную лёгкость, будто её тело больше не имело веса, а двигалось мягко и восторженно ("Плыло или летело? Какой термин подходит больше?" – задавалась она вопросом), ведомое жгучим желанием ("Моего духа? Моей души?"), непреодолимым стремлением уноситься всё дальше и дальше по этому волшебному серебристо-голубому миру, мимо Луны ("Ах, какой огромной она будет – её свет наверняка меня ослепит!"), мимо планет ("Я должна быть внимательна, чтоб не пропустить свою Венеру, ибо разве я не родилась под её знаком"), мимо звёзд ("Наконец-то я увижу вблизи Плеяды и пройду по Млечному пути, используя каждую звезду как ступеньку") …

"Теперь всё это моё, вся вселенная принадлежит мне, я могу играть с ней, жить в ней, летать по ней. Ах, какое счастье! Прощайте, все и вся там, внизу, на этой тесной душной маленькой Земле. Я отправляюсь в вечность в грандиозном полёте, что никогда не завершится".

И каждый раз, в мгновение ока, одно и то же повторялось снова и снова. Далеко-далеко снизу, долетая по волнам эфира, поднимался тонкий жалобный плач – плач новорождённого младенца, – и этот слабый звук, более мощный, чем волшебное заклинание, разбивал сферу на атомы, словно разлетались осколки хрустального шара, и вырывал Марину из её голубого мира, снова возвращая на грешную Землю. Она летела всё ниже и ниже, словно падающая звезда, сквозь клубящиеся облака и белый осенний туман, всё быстрее и быстрее, её тело становилось всё тяжелее и тяжелее, пока, как ей казалось, с оглушительным стуком она не обнаруживала, что опять лежала на своей кровати, и Доктор озабоченно над ней склонялся, щупая пульс, и Фрося пыталась заставить её проглотить капельку лекарства, и отец Трофим читал молитву, и Всеволод стоял на коленях, жалобно зовя: "Маринушка, Радость моя, не оставляй меня сейчас!" В то же время новорождённый младенец, который всего минуту назад так жалобно плакал, теперь уютно расположился у неё под боком, мягкий и тёплый, тихонько булькавший от восторга.

Всё было кончено. Она вернулась к ним на скучную старую Землю, и ей приходилось всё начинать сызнова. "Ох, детка, ну зачем же тебе понадобилось меня возвращать? Я действительно тебе так сильно нужна? И какой же это был удар! Вы все видели, как я упала обратно в постель?" – смеясь, восклицала она – по крайней мере, ей казалось, что она громко кричала и смеялась. Но никто не отвечал, ведь они были не в состоянии расслышать её шёпот, и только Доктор, внимательно присмотревшись, замечал со вздохом облегчения: "Слава Господу, её губы шевелятся – через мгновение она придёт в сознание!"

Позже, немного окрепнув, она тихим, прерывавшимся голосом поведала Фросе об этих волшебных полётах. Но старушка пришла в неописуемый ужас.

"Ох, лишь ведьмы летают по ночам на мётлах. Да хранит Вас Господь, они ж за Вами охотятся. Но они Вас не получат. Я прогоню их. Прочь, прочь, порождения сатаны, оставьте в покое рабу Божью Марину и убирайтесь прочь, отродья преисподней".

С молитвами и заклинаниями она окропила Марину святой водой, повязала ей на шею, прямо под крестильный крестик, мешочек с чесноком и положила под подушку чудотворные мощи – коричневый и хрупкий сустав пальца давно почившей в бозе святой. Затем она попросила батюшку поспешить с "Очистительными молитвами", кои, согласно церковному обряду, возвращают всякую молодую мать в лоно Церкви после её родильного периода, когда её считают "нечистой", а также совершить Святое Причастие. И, хотя никто не мог понять, что случилось со старушкой (ведь та ни с кем не делилась тем, что рассказала ей Марина), все единогласно согласились – и Всеволод, и многочисленные друзья, и родственники, столпившиеся у палаты больной (поскольку Доктор не впустил их внутрь), – что Причастие будет для Марины самым наилучшим лекарством. Итак, после "Очистительного молебна" отец Трофим совершил все священные ритуалы, и, к радости и торжеству Фроси, Марина больше не летала ни в ту ночь, ни в другие.

Вместо этого из тьмы стали возникать широкие полосы света, на которых, как на больших пластинах волшебного фонаря, появлялись вереницы тех людей, что сыграли какую-то роль в её жизни, а также знакомые сцены, которые она ранее переживала, и вещи, которые она видела и делала. И она слышала голоса и музыку – всю ту музыку, которую желала, – и у неё, очарованной, возникало ощущение, что она плыла в тёплом, живительном море гармонии.

Но по мере того как она набиралась сил, видения эти, голоса и музыка становились всё слабее и слабее, пока и вовсе не исчезли. Мало-помалу она возвращалась к жизни, пока те недели после рождения Тамары не превратились в воспоминания о чём-то экстраординарном. К ней вновь вернулись её прежние заботы, и, хотя за прошедшее время она навсегда утратила в своём сердце что-то тёплое и милое по отношению к Всеволоду, её дни опять наполнились нескончаемой деятельностью, столь характерной для поздневикторианского периода девяностых годов в Санкт-Петербурге.

Мелкая нищая скотинка

Я думаю, что способна вспомнить кое-что из того времени, когда мне было всего три года, но в этом, конечно же, нет полной уверенности. Эти смутные воспоминания и различные истории, рассказанные мне позже любящими взрослыми, очевидно, наложились друг на друга, сплетясь в тугой клубок, который трудно распутать. Что является моим личным воспоминанием, а что – одной из тех историй – кто теперь может сказать?

Однако я совершенно отчётливо помню, как шла по длинному красному ковру в Дворцовой церкви и как наклонилась, чтобы поднять обронённый кем-то ярко-жёлтый цветок. Радостно хихикая, я схватила свою находку, но мне тут же приказали её бросить.

"Нет, нет!" – стала громко протестовать я, но на меня решительно зашикали и велели идти дальше. Расстроенная и оскорблённая, я с ужасной неохотой рассталась с этим прекрасным канареечным чудом, о коем впредь никогда не забывала. На обратном пути я поискала цветок глазами, но, разумеется, тот уже исчез.

Возможно, он стал символом того, что потом так часто случалось в моей жизни, когда нечто чудесное встречалось на моём пути, находясь в пределах вытянутой руки, но лишь затем, чтобы быть быстро и бесповоротно потерянным навсегда.

Я так ясно вижу эту картину: огромный бело-золотой храм, длинную красную дорожку в центре, ведущую