Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

зажег лампу. Ефим сел на лавку возле стола, торопливо расстегнул пуговицы рубашки. Весь он, с головы до ног, был мокрый и грязный. Мутная вода сочилась с брюк и лужей расплывалась на полу.

– Какой бравенький-то! – развеселилась Христя. – Прямо картинка.

– Шагай отсюда…

– Уйду. Сторожить тебя не собираюсь. Сымай барахло-то! Панка, принеси ведро воды и таз.

Панка принес.

Христя сдернула с Ефима сапоги, потом стащила штаны и рубаху. Проделала все это так ловко и быстро, что Ефим не успел ничего сообразить, оглядел себя – сидит в одних подштанниках, куда что девалось? А Христя поставила ему на колени таз, пригнула к тазу его вскудлаченную голову, приказала Панкратке:

– Поливай!

Через несколько минут Ефим, продрогший от колодезной воды, покорно лег в постель и почти сразу же заснул.

– Неси еще воды! – Христя сунула в руки Панкратки ведро.

– А зачем?

– Поменьше разговаривай! – она бросила в таз штаны и рубаху Ефима. – Состирнуть надо. А ты пол подотри… Где он так назюзюкался?

Панкратка будто не расслышал, загремел ведром, подался за двери. Если рассказывать, дедову беду никак не обойдешь. Не хотелось говорить про это. А вернулся с водой, она снова спрашивает:

– Где его подобрал-то?

– Не подобрал… Мужики за дворами выпивали. Я там был…

– Тоже выпивал?

– Не, так сидел…

– Какого же лешего смотрел? Вот отвожу тебя этими мокрыми штанами – будешь знать… Разинул рот!

XXIII

Понятия о жизни у Дмитрия были твердые. Казалось, их ничто не может изменить или поколебать. Но ушла Христя, и душевная зыбь расшатала былые представления, куда-то исчезла ясность, уверенность в себе. Все чаще, встревоженнее задумывался он о своей жизни, о человеческой жизни вообще, о ее смысле. Раньше все было понятно: трудись, не жалея себя, во имя других, и ты будешь счастлив, судьба тебя не сможет обмануть. Оказалось, это не все, этого мало…

Выезжая в колхозы, он уже не наседал на председателей с прежней нетерпеливой ожесточенностью, больше слушал, приглядывался. И чем внимательнее это делал, тем многосложнее казались вопросы, по которым до этого легко, без усилий принимал решения, а затем с железной последовательностью добивался их выполнения. То, что раньше нередко принимал за пустяк, не заслуживающий внимания, сейчас в его глазах превращалось в проблему. Подходы к ней могли быть самые различные, но верный путь к решению один-единственный. Где он? Из чего должен исходить человек, на что опираться? Что дает ему право руководить другими? Вопросы множились, сплетались в коварную сеть, и он трепыхался в ней, не имея сил разорвать, не умея расплести, распутать ее.

О Христе старался не думать, но старания эти были напрасны. Со временем он все определеннее осознавал свою вину перед нею. С самого начала, с той памятной грозовой, прошитой молниями ночи что-то было не так, как должно быть, что-то он упустил, не воспринял ни умом, ни сердцем. Но что? Понять это было непросто, хотя нередко и думалось: ответ – вот он, совсем рядом. Так бывает, когда идешь по таежной чаще. Ни клочка неба, ни лучика света. Тесно и душно становится на сжатой деревьями тропе, хочется сделать рывок в сторону, веришь: там солнечный простор… Рванешься – и заплутаешь… Снова надо выходить на тропу, терпеливо разматывать ее петли…

В эту трудную для Дмитрия Яковлева пору, полную мучительной неопределенности, ему предложили поехать на учебу. Он принял предложение без раздумий. Перед отъездом решил повидаться с Христей. Заседлал коня и поехал в Мангиртуй.

В селе было пусто. И стар и млад трудились на сеноуборке. Не хотелось ему встречаться на людях, но томиться до вечера в ожидании тоже было невмоготу.

Копыта коня неслышно ступали по затравеневшей дороге. Слева высились тальниковые кусты, за ними лопотала Бормотуха, справа тянулись луга. Трава была почти повсюду скошена, сено застоговано, на кошенине, закрывая жесткие срезы травы, поднималась мягкая изумрудная отава. Дальше стали попадаться не только зароды, но и копны, потом пошли валки сена. Работы еще много, а уже не за горами хлебоуборка… «А я уезжаю», – подумал он с легкой, неоформившейся печалью.

Таборились колхозники на поляне, окруженной кустами тальника и черемушника. Вразброс стояли пустые телеги, дымился огонь под двумя большими чугунными чашами. Рядом с табором женщины ворошили сохнущее сено, и медовый запах разнотравья насыщал теплый воздух. Стряпуха мыла у огня посуду; чуть в стороне, в тени от кустов, пили чай Михаил Манзырев и бригадир Евсей Иванов.

– Садитесь с нами, – пригласил Манзырев, – Манька, налей Дмитрию Давыдовичу чай! – И, словно бы оправдываясь, сказал: – Народ-то уже пополдничал. А мы с Евсеем Нестеровичем припозднились. Дела…

Виноватинка в его голосе не понравилась. Ведь оправдывается он просто так, на всякий случай. Привык, видимо, что раз появилось начальство, за что-нибудь ответ все равно стребует… Но сам привык или его к этому приучили?

Чай был хорош. Его аромат сливался с запахом сена. Пить его хотелось понемногу и долго. Придерживая кружку обеими руками, Яковлев непроизвольно повернул голову от председателя и бригадира, вглядываясь в работающих баб, старался узнать среди них Христю. Но они были не настолько близко, чтобы различить лица. Фигуры их в пестрой одежде на таком расстоянии казались одинаково стройными и молодыми. Женщины негромко, в половину голоса пели песню, их голоса, сливаясь в одно целое, накатывались на табор легкой волной, дробились о кусты и словно бы превращались в солнечные пятна, трепещущие в тени под тальником и черемушником.

– Поют… – вздохнул Дмитрий Давыдович.

– Это уж как водится, – с готовностью отозвался Манзырев. – Что ни баба, то соловей.

Располневшее, округлевшее лицо Манзырева, разогретое чаем, было кирпично-красного цвета, из распахнутой до пупа рубахи выпирала крутая грудь, поросшая темными волосами, взгляд – настороженно-выжидательный: знаем, дескать, не про песни разговор будет, но и о песне, коли требуется, можно поболтать.

Меньше всего сейчас хотелось Яковлеву говорить. Он молча слушал песню, пытаясь понять, чем она тронула его, зацепила за живое. Слов разобрать не мог, мелодия сминалась расстоянием, потому можно было лишь догадываться, о чем поют бабы, да и неважен он был, словесный смысл песни, что-то другое привлекало к ней, быть может, то, что поющие голоса были удивительно уместны здесь, неотторжимы от этой земли, как духовитость трав, шелест листьев или ласкающая глаз зелень отавы, а может быть, то, что в голосах явственно звучала обыкновенная человеческая радость: славно, не обжигая, светит солнце, ветерок овевает лицо, спорится работа – хорошо!.. К вечеру бабы устанут, возвратятся в село, а там почти каждую ждут домашние дела, успевай поворачиваться, – обыденные заботы о куске хлеба на день завтрашний, печали о судьбе,