Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

– В городе первое дело пиво. Это тебе не белоголовка. Для здоровья пользительная штука. – Он сложил губы трубочкой, подул на шапку пены, венчающую кружку. – Ты пей. Тебе, думаю, уже можно. – В голосе его было сомнение. – А то – напиток попробуй.

Не смог удержаться от соблазна Панкратка, приложился к пиву. Ничего особенного, горчит. Отодвинул кружку, взялся за напиток. Это – совсем другое дело. Холодненький, конфетно-сладкий, с пузырьками газа, от которых пощипывает язык и нёбо, – вкусная штука. Куда до него пиву! А дед потягивает и потягивает. И рыбу от кожи ловко ошелушивает: раз-раз – чистенькая. Рыба – ничего. Но как ее ест дед без хлеба? Глаза у него поблескивают, все чаще вертит головой туда-сюда, не иначе ищет, кого бы завлечь в споры-разговоры. Подходящий человек, видать, не находится. Вздыхая, допил вторую кружку, принес еще, но пить не стал, бросив: «Я сейчас», – засеменил к выходу. Скоро вернулся.

– Ты куда бегал? – спросил его Панкратка.

– В одно место… Пиво чем пользительное? Оно разом сквозь тебя проходит. И все лишнее из тебя вымывает. Чистенький изнутри становишься.

На другой день погрузили на тележку мешок лука, мешок чеснока и бидон с медом, отправились на рынок. Несмотря на ранний час, народу между деревянных прилавков толкалось полно. Дед принес из конторки весы, установил на прилавке, пошел разузнать, какие держатся цены. Панкратка сидел на мешке с луком, с любопытством осматривался. Продавали все, что родит земля: картошку и морковь, огурцы и помидоры, репку и редьку, грибы и ягоды… Было и мясо, и сало, и омуль разного посола… Завидно стало Панкратке: хорошо городским, приходи, бери чего душа желает. А присмотреться, берут скупо, кило-два картошки, два-три огурчика, два-три помидорчика… Это что же выходит? Каждый раз – на базар?

Дед возвратился огорченный. Цены на лук и чеснок были низкие.

– Говорил твоей бабушке: кто этим добром в самый сезон торгует? Так ей разве докажешь! – Он сел на второй мешок и стал сворачивать папироску.

– Давай, дедушка, торговать, – сказал Панкратка. – Время уже много. Скоро весь народ на работу уйдет, а мы еще не продали ни луковицы.

Дед усмехнулся:

– Это тебе не деревня, голова садовая. Тут народ с утра до вечера толчется.

– Когда же они работают?

– Одни работают, другие отдыхают. Тут так.

Трудно было Панкратке понять все это.

Торговля шла вяло. Дед все чаще отлучался по каким-то своим делам, а скорее всего, искал знакомых, с кем можно было почесать языком. Панкратка торчал за прилавком один, ему надоело без конца отвечать, что почем, написал цену на бумажке, а на нее – вот бестолковые – ноль внимания, все равно спрашивают. Вместо ответа он молча тыкал пальцем в бумажку.

Подошли две девушки.

– Ты гляди, парень-то немой, – негромко сказала одна из них подруге.

– А симпатичный. Жалко…

И пошли, жалостливо оглядываясь на него. Он скомкал бумажку и бросил под ноги. Расстроился не из-за того, что в немтыри зачислили. Деревенские – те, понятно, глазам своим никогда не верят. Но тут-то городские, совсем другие люди…

– Почем лучок? – спросила женщина, перебирая луковицы.

– Как у всех, знаешь же! – не скрывая раздражения, сказал он: покопается, пошуршит и, вздохнув, уйдет дальше. Так, видно, ходят от одного к другому.

– Панка? А я ведь тебя, черт такой, не признала!

В женщине, одетой по-городскому, с короткими, завитыми волосами, он тоже не сразу узнал Варвару, бывшую жену Ефима. Она поставила на прилавок черную сумку с застежкой-молнией.

– Выбросило-то тебя как, Панка! Чисто жених. Ну, как вы там? – радостно улыбаясь, говорила она и удивленно покачивала головой.

Он тоже был рад встрече, от нечаянности немного растерялся.

– Живем. Помаленьку.

Она расспросила обо всех – о бабушке, матери, о соседях. Только о Ефиме почему-то не спросила, а он не знал, надо ли о нем рассказывать…

– Много ли продал?

– Какое! Не берут.

– И не возьмут. Стоишь скосоротившись, будто луковицу разжевал, а проглотить не можешь. Дай попробую… – Она встала за прилавок, бойко, но и приветливо, будто приглашая к праздничному столу, бросила в текучую толпу: – Подходите, люди добрые! Остатки продаю, чуть не даром отдаю.

И ведь услышали. Стали оборачиваться на ее голос, подходить к прилавку. Но, узнав, что цена не ниже, чем у других, многие недовольно ворчали:

– Не морочила бы голову!

– Жалко вас, миленькие, ничего-то вы не понимаете. Посмотрите на лук. Как из червоного золота. А все потому, что из заграничных семян выращен. А чеснок? Раньше его простой народ не только не едал, в глаза не видал. Это мангиртуйский чеснок. В старину кяхтинские купцы его на корню скупали, а потом за большие деньги в Китай продавали. Вчера и за лук, и за чеснок двойную цену брала. Сейчас как все прошу: домой тороплюсь.

И ведь пошло дело!

– Вот как торговать надо! – сказала она. – Я у тебя тоже возьму и лучку, и чесночку, и меда.

Она заполнила сумку, достала кошелек, отсчитала деньги. Он почувствовал, как у него краснеют уши. Продавать городским – одно, своим – совсем другое. За такую ерунду в деревне никому и в голову не придет давать деньги. Она, видать, совсем городская стала. Взять – нехорошо. А не взять – может обидеться. Выручил дед. Подошел, удивленно заморгал глазами:

– Ты ли это, Варвара? Культурная какая стала. Вся раскудрявилась. Славно, должно, живешь…

Варвара незаметно убрала деньги.

– Тут жить можно. Не то что в Мангиртуе вашем. Там, наверное, до сей поры золой стираются, глиной умываются.

– Ну, это ты зря… Мыло теперь и у нас выбрасывают. С другой стороны, к городской культурности тоже двигаемся. Вот внука на учебу определяю – это что? – дед горделиво выставил острую бороденку. – Так что все у нас как у людей будет.

– Дай бог… Всем хорошо пожить охота. Говорила я в свое время Ефиму. Так его, охламона, разве сдвинешь с места!

– Попивать он стал, твой Ефим.

– Пускай. Мне-то что! Я тут замуж вышла. Дом у нас свой. Вдвоем живем.

– Ты гляди! Шустрая. И кто он, твой мужик-то?

– Художник.

– Да ну? – дед прямо-таки обомлел. – Картины рисует?

– Рисует…

– И дом, говоришь, свой? А вот, к примеру, Панке жилья не найдем?.. – Дед замолчал, но его умильно-просительный взгляд досказал все остальное.

Варвара поняла, примерилась взглядом к Панкратке, что-то прикидывая в уме.

– Так-то мы квартирантов не берем. Ни к чему. Но вас, нужда будет, выручу.

– А что скажет твой-то?

– Ничего не скажет.

Когда она ушла, дед,