Искупить кровью! - Роман Романович Кожухаров

по-другому. День – это целая жизнь, а вечер – это что-то из следующей жизни. Не загадывай далеко вперед – первый закон полевого подразделения. А «далеко» в арестантской роте – это следующие десять минут. Отто и его товарищ по несчастью Дирк этот закон усвоили крепко, как никакой другой, и слепо ему следовали.

Под бомбежкой, на «нейтралке», заполненной дымом стрельбы и смрадной вонью разлагающихся трупов, номера четырнадцатый и семнадцатый, с набитыми хлебом желудками, наслаждались вынужденным бездельем.

IV

Ум человека нацелен в будущее, а сердце – в прошлое… Где это он вычитал? Черт его знает. Отто разучился работать мозгами. Он жил инстинктами, ощущениями, и все его существо нацелено было лишь на одно – выжить сейчас и постараться прожить следующую минуту. О каком будущем тогда может идти речь? Значит, и с умственной деятельностью можно пока попрощаться. А может, навеки. Зато сердце… Прошлое подстерегало Отто везде. Оно таилось за каждым мигом передышки, за каждой секундой отдыха. Оно наваливалось властно, наплывало целыми картинами. Проносясь в истонченной оболочке, именуемой арестантом 4-й роты особого полевого подразделения Отто Хагеном, или же проще и лаконичнее – номером четырнадцатым, картины захватывали все его существо, царили в нем настолько полновластно, что он словно и переставал существовать «здесь и сейчас», в своем пронумерованном существовании.

Собственно, ради этих мигов Отто и продолжал жить. Иначе он давно бы уже повторил путь бедолаги Крегера. Точно альпинист – от выступа к выступу, Отто карабкался над бездонной пропастью небытия от воспоминания к воспоминанию. Цеплялся стертыми в кровь пальцами памяти за эти миги, ползя от одного к другому. Прежде всего Хельга…

Он перебрал по секунде каждое их свидание. По слову, по взгляду, по каждому движению, по каждому касанию. По каждой паузе молчания. С дотошностью музыканта Отто старался достичь верной длительности возникавшего между ними молчания. Сейчас, в лагере, он вдруг почувствовал, что в этом молчании скрывалась главная тайна. Тайна, окунувшая их в итоге в тот поток поцелуев на опушке пролеска, когда на ней было легкое крепдешиновое платье, а потом его не стало, а осталась только она – невыразимо прекрасная, пронзаемая его дрожью, жадно пившая его дрожь… А потом – напоенная, замершая, обвивающая его руками – нежными и теплыми, как луч весеннего солнца на ее груди, упругой, доверчиво-нежно глядящей медовыми каплями сосков в разные стороны…

V

Он вновь и вновь видел все это. Вернее, видело его послушное сердце. И сейчас, вжавшись в дно неглубокой воронки, посреди нейтральной полосы, под обстрелом, Отто до спазма в груди захотел вспомнить о Хельге. Но сердце сегодня не слушалось его. Память, как пьяный киномеханик, подсунула ему другое кино. Эта лента, серая и безрадостная, была посвящена тому, как он стал номером 14 арестантской роты…

…Его держат в сарае и водят на допрос в участок. Полевая жандармерия расположилась тут же, в одном дворе. Заняли здание какого-то учреждения. Отто, когда его вели к двери участка, видел в углу двора кучу мусора. Видимо, выгребли на улицу изнутри, когда обживались. Среди прочего хлама ему бросился в глаза школьный глобус. Что ж, устроились они, как у себя дома…

– …Глинное, герр унтерштурмфюрер СС. Правильно – ударение на первый слог… Глинное.

– Спасибо, Отто. Вы все больше меня впечатляете. Такой смышленый молодой человек… Я вот в этих чертовых русских названиях до сих пор язык ломаю. А вы даже разбираетесь в званиях СС. Вот Шульцу, моему секретарю, это пока не по зубам. Правда, Шульц?..

Вопрос офицера был явно риторическим, и секретарь, молчаливый рыжий детина в форме кандидата, вытянулся в струнку, изобразив этакий «сидячий фрунт» прямо на стуле, и сопроводил эту позу выражением на своем широкоскулом, мясистом лице крайней готовности слепо исполнить любой приказ начальника. Унтерштурмфюрер чеканил по комнате шаг за шагом своими сверкающими хромовыми сапогами и говорил так, словно пытался выдержать соответствующий стуку каблуков ритм.

– Продолжай, Шульц… Так на чем мы остановились. Ах да… Хаген никак не может выговорить правильно мое новое звание. А вы сразу сообразили, кто перед вами… Похвально, похвально, Отто!

Этот офицер был ненамного старше Отто.

Но от него зависела теперь судьба молодого зенитчика. Еще бы – целый начальник участка полевой жандармерии. К нему аж за восемьдесят километров везли Отто на мотоцикле по ухабам и колдобинам два неразговорчивых жандарма. Дороги этих русских – сущий ад, сплошная непролазная трясина. Жандармы – вахмистр и рядовой – сначала корчили из себя исполнителей буквы закона. Вдвоем они вытаскивали застрявшую машину, а Отто, с заведенными за спину руками в наручниках, преспокойно наблюдал со стороны, как они тужатся и пыхтят, с потными и багровыми от напряжения лицами. Когда мотоцикл, уже раз в пятый, на пол-обода увяз в очередной канаве, вахмистра допекло. Выругавшись, он освободил руки Отто от наручников, и дальше уже стального коня они вызволяли из беспросветной грязи втроем. И на время пути про наручники забыли.

«Господину унтерштурмфюреру не говори, что наручники с тебя снимали…» – свою просьбу вахмистр сопроводил недвусмысленным движением своего «шмайсера». Отто молча кивнул.

Его эта поездка и вся ситуация с неожиданным вызовом в жандармерию скорее развлекала. Лишь бы подальше от передовой. Неужели получится все так, как он задумал? Лицо Хельги предстало перед глазами. Это было лицо с фотокарточки. С недавних пор Отто поймал себя на неприятном открытии: как ни старался, он не мог представить Хельгу вживую. Война постепенно стирала живые образы в его памяти, и единственным спасением оставалась фотография. Черт побери…

Хоть на время забыть про нескончаемо тоскливые серые дни в батарее. Вахмистр, сидевший за рулем, подвинул висевшую у него на груди стальную бляху с золотым орлом – так называемый горжет – и вытащил из-за пазухи серебряный портсигар.

– Бери… – отрывисто предложил он Отто.

– Красивый портсигар… – сказал тот и взял сигарету.

– Трофейный… – как бы соглашаясь с оценкой, уточнил вахмистр и молча протянул портсигар сидящему сзади рядовому. Таким образом, уговор был заключен и скреплен несколькими затяжками никотина.

А потом его доставили пред светлые очи начальника участка, лейтенанта Зиглица. Но вахмистр называл его по-эсэсовски, унтерштурмфюрером. Здесь впервые и закралось в душу Отто смутное беспокойство. Еще когда ехали по дороге. Все из-за этого чертова горжета на груди вахмистра. Отто прекрасно помнил, как выглядели бляхи полевой жандармерии люфтваффе. Когда их батарея квартировала под Краковом, оказалось, что неподалеку расположился участок летной жандармерии. Зенитчики тоже относились к люфтваффе. Немало порций пива они пропустили с парнями из жандармерии, укрепляя войсковое братство военно-воздушных сил доблестного вермахта.