Искупить кровью! - Роман Романович Кожухаров

– Не шлюха она… – с обидой поясняет баварец. – Я же говорю: голодные они были: и старуха, и сын ее… Я им, короче, сразу, как пришел, консервы открыл и на столе все оставил. А комната у них занавеской на две части разделена. Ну и мы пошли потом… за занавеску. И мы пока… там… а я слышу – они там за занавеской едят, только ложками по консервным банкам – шкряб-шкряб. Тихонько стараются, чтобы нам не мешать… А меня этот звук отвлекал сильно… И она, Мария, на своем им сказала что-то, и слышу – ушли.

– На каком, на русском?

– Нет, по-польски они разговаривали. Все повторяла старухе – пани, пани…

– Матери бы так не говорила, – как бы размышляя, проговорил Адам Фриц. – Свекровь, наверное…

– Ну, а дальше что?.. – нетерпеливо поторопил Крегер, то и дело трогая грязным пальцем опухшую губу. Казалось, ссоры минуту назад и не было.

– А что дальше, – миролюбиво отозвался Дирк. – Тишина наступила. И мы тогда уже… Страстная она очень, умелая в постели. Садилась на меня и сама все делала, потом сама поворачивалась спиной. Спинка у нее сзади – загляденье, изгибается в бедра, ягодицы нежные… Только в губы не позволяла целовать. Не то что не позволяла… Отвернет лицо в сторону и держит так, пока не отстанешь…

– Ну и что?

– Ну и все… Как закончили, я оделся и бегом. Старуха с малым сидят на ступеньках, на крыльце. Чуть не зашиб их. Ну, я бегом на станцию, а там уже жандармерия…

X

Опять эта картина их первого появления в арестантской роте…

…Они стоят под серым небом, наполненным нескончаемым грохотом канонады. Линия фронта совсем близко. Отто ощущает ее, как что-то живое, прячущееся прямо там, за полоской ближнего леса. Он еще никогда не оказывался так близко от передовой. Их «флаки»[3] постоянно использовались в охранении аэродрома. Только в апреле батарею, куда входил расчет Отто, перебросили на передовую. Как узнал Отто от командира расчета, их собирались использовать в наземной операции для усиления огневой мощи при наступлении. Но для Хагена путь к линии фронта прервался в Глинном. Там, где он встретил этого беглого русского. Почему-то Отто вдруг вспомнил о нем. У него был такой же усталый и обреченный вид, как у этих, стоящих во взводных «коробках» напротив. А ведь он попал сюда из-за этого чертова русского. Пожалел его, отпустил, и вот… теперь сам обречен стать таким же. Неужели это – его будущее?

Дождь постепенно усиливается.

– Да тут одни доходяги… – удовлетворенно цедит Лемке, сплевывая в грязь сквозь свои железные зубы. Смешок шелестит среди дружков Лемке. Фельдфебель не спеша подходит к ним. Он молча останавливается прямо напротив Лемке и смотрит тому в глаза. По выражению лица фельдфебеля непонятно, что он задумал. Неподвижное, точно каменное лицо с выступающими вширь и вперед скулами. Эта неясность, видимо, проникает в мозг Лемке. Развязная ухмылочка вдруг пропадает с его лица, он постепенно выравнивается и вытягивается в стойку смирно. Он намного выше фельдфебеля и в плечах они почти одинаковы.

Кулак фельдфебеля попадает точно в живот. Удара почти не слышно, он тонет в шуме дождя, но он – чудовищной силы. Это чувствуется по тому, как быстро Лемке, высоченный здоровила, складывается пополам и валится на колени. Руками он держится за живот, а лицом, носом, глазами и чубчиком на светло-русом лбу беспомощно утыкается прямо в жижу. Он хрипит, и грязь скрежещет на его железных зубах. Кто-то из стоящих пытается помочь ему и отлетает от резкого удара фельдфебеля.

XI

Расправа происходит прямо возле Отто. Он, как и остальные новички, вытянулся по струнке и не смеет пошевелиться. В фельдфебельских скулах, как слюна в складках бульдожьей морды, скапливается почти осязаемая свирепость.

– Разговаривать в строю не положено… – поучительно, совершенно спокойным голосом произносит фельдфебель. Будто устав разучивает.

– Стойку смирно ввиду приближения надзирателя надлежит принимать быстро. Предельно быстро… Тем более…

Он оборачивается, оглядывая строй и стоящих под кроной дерева «коллег».

– Тем более когда к тебе подходит герр фельдфебель, арестантская сволочь! Ты делал это слишком медленно!..

Последнее он, наклонившись, кричит уже в самое ухо Лемке. Тот скрючился на земле, беспомощно елозя разъезжающимися по жиже руками и ногами. Отто ловит себя на мысли, что картина валяющегося в грязи Лемке его ни капли не тешит. Вчера они сцепились не на жизнь, а на смерть. Прямо там, где они ожидали перевода в команду вознесения, на гнилых половицах сарая. Лемке почему-то сразу прицепился к Хагену, начал нагло встревать в их с Дирком и Крегером разговор. Тот, с чего бы ни началось общение, приводил к одному – девушки. Рассказывать Дирк, как выяснилось, был большой мастак, и любовных похождений, с его слов, у него была уйма. А Крегер все его подстегивал: «А дальше? А дальше?» А у самого глаза горят, аж дрожит весь.

– А моя с… оказалась, – вдруг после очередной паузы в рассказе Дирка зло произнес Крегер. Матерное определение он выговорил с особой злостью, как бы смакуя его. – Бросила меня…

Крегер снова выругался и вздохнул, тяжело, надсадно.

– Ха-ха, – загоготал вдруг Лемке. Волоча подошвами своих сапог по деревянному полу, он подошел и, бесцеремонно толкнув Крегера, уселся вместе с ними. Ноги у него были здоровенные, и сапоги соответствующие.

– А ты открытие сделал?.. Они все б… – Он снова захохотал. Как бы сочувствующе, панибратски хлопнул Крегера по плечу. От толчка массивной лапищи у того плечо будто прогнулось, но он терпеливо промолчал.

Отто, стараясь не замечать наглой фиксатой ухмылки Лемке, возразил, обращаясь к Крегеру:

– Зря ты кипятишься. Все, что тебе известно, что она переехала.

Крегер замотал головой и упрямо повторил:

– Я знал, я знал, что этим кончится… Нельзя было им с матерью вдвоем оставаться. Я каждый день, каждую ночь об этом думал. Она не выдержала…

– Известно, не выдержала… – с масленой ухмылочкой подхватил Лемке. – Им всем не терпится ноги раздвинуть. Даже когда она «нет» говорит. Я-то в этом убедился. И не раз…

Лемке гоготал. Он был доволен собой на двести процентов. Отто скрипнул зубами.

– Плюнь ты, Крегер, на эти строчки зачеркнутые, – сдержанно произнес он. – Ты и так натворил достаточно. Дождись от нее письма. Наверняка все прояснится…

– Верно говорит, – отозвался Адам. Откашлявшись, добавил: – Бабы, конечно, они и есть бабы. Да только, если она добрая мать и хозяйка, плохим словом ее никак нельзя назвать.

Лемке ощерился прямо в