Дельта чувств - Виктор Иванович Миронов

– Сейчас я приобретаю огромную ценность, и я жду твоей снисходительной уступчивости.

– Я готова, – ответила она, – ведь ты просишь о высшем участии и даже о царстве.

– Вернее речь идёт о справедливости.

– Не думай о ней Богомол! – сказала Тейя звенящим голосом. – Подумай лучше об этом единственном часе года и об его ожиданиях, о часе, когда я в обычном рождественском порядке явилась сюда. Ты видишь, я обнимаю руками свои колени и прошу тебя: «Выполни своей властью моё желание, выполни один только раз и дай мне уйти от храма довольной!» Вот уж когда ты почувствуешь свою силу, Богомол, если исполнишь мою просьбу, лишь только я уйду от тебя довольная!

– Мне приятно чувствовать руками твои прекрасные колени, и я выполню твою просьбу. Я делаю это хорошо.

Богомол касался её колен.

– Это приятный час, – поощрила Тейя.

Она повернулась к нему спиной. Так она опёрлась на одну из толстых плит мощённого камнем пола, прижалась к внешней стороне ладони лбом и раскрыла складку ног. А Богомол заглянул за эту складку и спрятал в ней глаза. Тейя всплеснула руками, когда оргиастично пробежала по телу её волна удовлетворения.

Глава – 9

При отсутствии попечения падёт народ, а при советниках будет благоденствовать. Не ручайся за постороннего. Кто ненавидит ручательство, тот безопасен. Благоволи душе своей, а жестокосердый разрушит плоть. Притчи Тин_ниТ.

Тяжесть безмолвия – это высшая торжественность древнейшего адетона. Над божественной парой неизмеримо высоко вздымался в небо каменный колос, его овевали ласковые звёзды. Ханна и Мильк в недрах огромной этой скалы. Они лежали в небольшой камере со сводчатым потолком, стенами с рельефом подвигов Мелькарта и пол, облицованный плитами из сиенского гранита. Под ними, вытесанный из базальтовой глыбы, трон-ложе, покоящийся на спинах крылатых зверей – керубов, с головами человеческими и остроконечными тиарами на них. Боги были наедине с тишиной, покой которой они готовились нарушить. Едва слышное пение хора доносилось сюда из мира живых, напоминая о жизни и смягчившее их пронзительное одиночество:

«Побудь здесь, Мильк, не уходи же, тебя чтоб могла удержать я, чтобы тебя обняла я, устами к устам приникая! О, хоть на миг поцелуй подари мне последний!»

Эти слова относились юноше, сидевшему на краю базальтового ложа. К основанию его поднимались выщербленные ступени и на них покоились босые ноги Милька. С боку, на балдахине ложа, лежали широкий шарф, пурпурный с длинной жёлтой бахромой и его из воловьей кожи сандалии. Край шарфа был обмотан вокруг бёдер, а рыже-жёлтая кожа его туловища и высокие плечи масляно лоснились при свете лампад. Ибо после омовенья колодезной водой, с помощью ведра и ковша, – Мильк умастил свою кожу смешанным с благовониями оливковым маслом. Он не снял при этом ни миртового венка, ни амулета с шеи.

Вокруг него молва и сказанье создали настоящий ореол славы прекрасного мальчика, а верные чары лунной ночи подкрепляли отрадный его жребий. Какая только хвала не воздавалась по прошествии трёх тысяч лет его внешности в песнях и легендах! Лицо Милька не могло посрамить красоту солнца. Он должен был прятать под покрывалом щёки и лоб, чтобы сердца людей не сожгли землю, воспылав любовью к семени Эшмуна и, что те, кому случалось увидеть его без покрывала, погружались в созерцание и уже не узнавали этого мальчика. Предание утверждало, что половина всей имеющейся на свете красоты досталась этому мальчику, а уж другая половина разделена между богинями. Чтобы понять это, нужно, прежде всего, учесть древний вкус мировоззрения, стать на эту эстетическую точку зрения. Тем более что эта точка зрения являлась определяющей, с которой Мильк действительно казался настолько прекрасным, что с первого взгляда неизбежно принимался за Бога. Скажем, что лицо юноши, сидевшего у ног Ханны и глядевшего на Величество Аштарет, было действительно приятно. Ноздри его короткого и прямого носа были широковаты и от этого крылья носа казались раздутыми, что придавало особенно его лицу взволнованное, гордое выраженье, хорошо сочетавшееся с живостью его глаз. При этом лицо выражало надменную чувственность, которому он был обязан припухшим губам, на которых от одного лишь смыкания губ, без всякого напряжения мышц, появлялась спокойная улыбка. Лоб над широкими бровями, был гладок. Над густыми, чёрными волосами, водружён был миртовый венок, не закрывавший ушей, которые можно было назвать хорошо вылепленными. Его бормотанье на ложе Объятий однозвучное, в полголоса, а пенье невидимого хора42 походило, скорее, на самозабвенную беседу, на тихий разговор с Дуумвиром, к которому он обращался:

– Божественный Отец-Мать величествен.

Понятия двуполого лукумона выходили из культа свойственного Баалат и Баала Эшмуна, эта идея свято вынашивалась, творилась и постигалась духом близких ему людей. Участие голоса Милька в пении хора было невелико, но вот голос у него пропал, сорвался неожиданно и судорожно. Последние слова были произнесены задыхающимся шёпотом, при совершенно пустых лёгких, которые мальчик забыл наполнить воздухом. Это Ханна преобразилась внешне, её рука держалась за его припухший кадуцей. У мальчика запала грудь, дёрнулась брюшная мышца, съёжились затылок и плечи, задрожали руки, выступили узлы плечевых мышц и закатились глаза. Пустые белки его глаз сверкнули на свету канделябр. Доля игры тут, безусловно, была, что явствовало в поведенье любого лунолюба перед трансом.

Весь строй мышления у них был насыщен образностью, ведь религия древних ничего общего не имела с бесплотностью образов христианского мистицизма – выдуманных антропоморфных субъектов. В адетоне были, прежде всего, живые, образные, олицетворения сил и явлений природы или интеллектуальных способностей человека. Отсюда счастливое многобожие. Отсюда счастливая вера в Сокрытого Дуумвира – это уже своеобразное единобожие. Отсюда – чувственная конкретность, связь Эшмуна со всеми проявлениями природы и жизни. Это образное, художественно-религиозное восприятие мира, запечатлелась в мифах и отличалось удивительным многообразием и вместе с тем целостностью, и единством. Тут не было сложных и мрачных построений фантазии, которое сложилось в христианской традиции по понятным причинам, у древних самые яркие фантастические образы оставались чувственно-конкретными. Здесь непосредственное наслаждение действительной красотой окружающего мира, здесь стремление выразиться мудростью. Такой светлый, жизнерадостный и гармоничный взгляд на жизнь был свойственен древним на протяжении всего их развития. Он был характерен и естественен для периода становления и расцвета общества. У них мы не найдём в понимании творческого процесса чего-нибудь мистического, сверхъестественного. В их мире всё материально, но в нём подчёркивалось огромное значение вдохновения. Они одарены и одержимы, они способны перевоплощаться и впадать в экстаз! Они по своей природе способны чутко