Дельта чувств - Виктор Иванович Миронов

ты, вышедший из лона небесной Аштарет, встанешь передо мной и выслушаешь мои слова. Так вот, подумай, молю тебя, подумай, прежде чем решиться. Ибо если тобою движет зло, на тебя падёт проклятье Эшмуна, от которого нет избавленья. Приветствую тебя, и прощай… Теперь ты слышал всё, – торжественно произнёс Батбаал. – Теперь загляни в своё сердце, решай и ради собственной судьбы не ошибись.

– То, что ты любишь или не любишь, не имеет никакого значения, – подсказала мальчику Ханна. – Важно другое: свободно ли твоё сердце от тайного коварства, а это можешь знать только ты. И ко всему я поклялась, что стану твоей супругой и повторяю сейчас свою клятву, здесь, на этом священном ложе Объятий, положив руку на сердце величественной Аштарет.

И на этом пророк предупредил:

– Дитя сидит у бездны!

Эти странные слова были произнесены уверенно. Они прозвучали так, будто требовавший находил подобающее или неудивительное в том, что юноша сидит в какой-то позе, нагой, у бездны прекрасной женщины. Тут, понятия «прекрасный» и «нагой» сливались, отвечая прекрасной красоте собственной наготой. Эта известная вольность их поведения шла, во всяком случае, от первоначального и древнейшего смысла культового обнажения – Ханаана. Вы теперь поняли, какие побужденья и представленья заставили живых проявлений богов встретить Дуумвира голышом. Им было действительно заманчиво открыться наготой природе, с которой они чувствовали себя в родстве. Древние были убеждены, что богам это понравится, и рассчитывали расположить к себе высшую их силу и мощь. Ведь если Эшмун, сотворивший Солнце и Луну – бог высочайший, то он также единственное лицо. О других богах лучше вообще не говорить, не то их пришлось бы обозначить нежелательным именем.

Слово «бездна» звучало и хотело подчеркнуть сугубо женскую значимость, если можно так сказать, даже опасение, что Мильк не падёт в эту яму. Но юноша быстро изменил выраженье своего лица, оно стало лихорадочно сосредоточенным, так как второе предупреждение пророка прозвучало строже. Тот приказал:

– Приоткрой Величество складку наготы!

Поднялись женские колени: Ханна оглядела себя без доли смущенья. Она аккуратно распутала округлившиеся ноги и положила их на плечи мальчика. Мильк держался на некотором расстоянье от супруги, хотя они оказались ближе, но не слившиеся. При этом мальчик усиленно опирался на твёрдый бант, иногда поднимая его и опуская, потому что желал. Колос, потерявшего голову юноши, вошёл за чертог.

– Если так должно случиться, – сказала Ханна, – то пусть это будешь ты. Умножимся тысячекратно!

Это напутствие было поздравлением и пожеланием, какое снискало его успех. Была ли счастлива Ханна? Чувство ожидания росло в теле Ханны. Впрочем, все, что ей надлежало сделать, она сделала благочестиво. Она дала родить себе на колени, это требовал церемониал. Первосвященник маг – проявлявший собой Эшмуна – обнял ее, и долгое время участвовал в акте зачатия. Он же помогал в стонах и криках, став повитухой и роженицей в одном лице. Роды отняли много сил, к концу которых Ханна измучилась почти так же, как мать в плоти, но это то и было ей по душе. Возник на свет отпрыск Эшмуна, называемый Мильком, который, как ей показалось, обещал стать хорошим борцом.

Мильк возвышался над женщиной и с любопытством следил сверху за непривычными её приготовлениями, стараясь насладиться дивным запахом благовоний. Его нос впитывал её ароматные испарения, его подбородок был посеребрён слюной вожделения. Мильк отдался во власть ощущенья. Ханна волновала воображение, она представлялась сошедшей к смертным, нежели простой смертной. Она действительно была прехорошенькой женщиной. Всё это казалось сном, и он боялся проснуться.

Необходимость сыграть роль богини, наделила Ханну необходимой манерой. Слегка удлинённый овал лица прямой нос, выпуклые карие глаза, вишнёвый рот, придавали ей благородный вид, чему не в малой степени способствовали пышные чёрные волосы, двумя волнами ниспадавшие вдоль щёк, которые, в ожидании поцелуев рдели нежным румянцем. Ханна не ослепляла – она пленяла, что, безусловно, более ценно. Кожа у женщины была золотисто смуглого оттенка. Между яркими пунцовыми губами, белой молнией вспыхивал оскал зубов. Опалившись зноем страсти, эта женщина наловчилась получать и отдавать любовные удовольствия с уверенностью в своих чарах. Немало пылких признаний прошло через её руки, она была из тех женщин, которые неотразимы для мужчин и будто сделаны из мякиша теста, сдобренные пряностями. На ней был фантастический наряд наготы привычный к любви. Телодвижения женщины можно было назвать искусными, и отличались удивительной эротической деликатностью.

Ханна начала с похвалы вершины Хора, которого чтили вершиной колоса полного семенем. О своём отце Мелькарте – образа вершины Хора – царь и царица говорили с таким же правом, как и об Эшмуне. Но говорили они, главным образом в праздник рождества – венчанья на царство, когда в Дуумвире выделялось начало, исполненное мужской силы итифаллического Солнца, и урожая – в праздник возвращения коры из обители мёртвых в день осеннего равноденствия (своеобразное рождество)

Почти не глядя на Милька, Ханна предлагала свои услуги беззвучным компонентом, как всякая иерофанта. Женщина лежала, устремив открытые глаза на рельеф стены, зная, что за ней таится Тейя Ань Нетери. Вздохи доносились от этой пустынной стены, а неровное дыхание богини повторяло взволнованность скрытой за рельефом любви. И от того ещё сильней выступала она, заглянув воображением за пустотелый этот рельеф. Женщине, скрывшейся там, суждено было изображать царицу. «Справляет ли она час самый пылкий в торжестве моей страсти?» – пронеслась воспалённая-хмельная мысль. Глаза её неестественно велики и блестели, так как с помощью палочки она густо насурьмила ресницы и брови.

От лобного места так же, как от волос, веяло тонкими кипарисовыми духами. В курильницах тлели палочки коричневого дерева и мирры, пахучий дымок реденько стелился под сводчатым потолком, над базальтовым ложем. Нос мальчика, нос женщины, сохранял запахи роз и эротических чувств.

На исходе ночи Мильк отворил дверь из литой бронзы, пересёк зодиакальную мозаику передней и вошёл в прекрасное – с помостом – лоно, где всё уже заранее было самым роскошным образом приготовлено к акту. Мальчик всё окинул взглядом, как вдруг до него донёсся голос, слабый голос, и голос этот произнёс его имя, то имя, которым назвали его на Красной Земле:

– Мильк!

Всю оставшуюся, короткую, жизнь помнил он этот миг, когда в адетоне до него долетел звук его имени. Он стоял, с женскими ногами под мышкой, стоял и слушал, ему казалось, будто ослышался. Он долго прислушивался, застыв, когда его долго не звали снова. Но вот ещё раз разнёсся певучий отклик:

– Мильк!

– Вот я! – ответил он, глядя на шептавшие губы Ханны. – Я слушаю!

И вновь последовало мгновение молчанья, во