Дельта чувств - Виктор Иванович Миронов

– Значит, это тебя, Мильк, я услышала и значит, ты раньше всех других вернулся в мой пустой дом?

– Да, это так супруга, я вернулся и посмотрел, всё ли в порядке.

– Единственный друг бога, мой супруг, благородный мой господин.

– Пришёл я раньше других и мой выигрыш стоит упоминанья.

– Как много в нём смысла! Покрой меня вновь, – раздался голос от женщины. – Присмотри за мной! Мильк! Ты ведь знаешь, как я недомогаю? Переступи чертог, войди снова!

– Я переступлю порог и навещу глубину, госпожа, если недомогание требует безотлагательного вмешательства.

Голос Ханны прозвенел:

– Госпожа приказывает!

И вновь Мильк переступил чертог.

Женщина лежала у ног Милька, богатого историями мальчика. Они ежегодно любились будто в роще у входа, будто под пальцем наставленья или в тайнике адетона. В них обоих своеобразно смешались строгость и религиозная истовость с одной стороны, и душевно-телесная тайна звёздной (астартической) привлекательности, с другой – известно, сколь чутки к этим качествам натуры, которые с нежностью и достоинством преданы своим чувствам. Ханну глубоко поразила величественность Милька, как только он проник во врата, поначалу запёршуюся раковину, обогатив жизнь и пополнив запас её историй. Мальчик впал в оргию и делал он оргию выразительной, совершенной по живописности. Перед такой любовью, при виде её, хор людей благоговейно робел и шептал: «Глядите, Аштарет вспоминает свои истории!»

Выразительность эта поражает, и с этим ничего не поделаешь. Я повествую не о пустом фиглярстве, а о налицо подлинном богатстве историями, в котором выразительность всегда старается поразить и говорить о подлинно пережитом. Тут вполне уместна почтительная улыбка. Великолепная проникнутая глубокой серьёзностью, пантомима, жила в эпизоде некоего эпизода, заслуживающей эпитета «соблазнительная», поскольку эта женщина соблазняла пуститься в яркие подробности. Она девиз этого часа. «Самое себя» стремилась она вставить и с поразительной решимостью вставила себя в большую историю – в величайшее бытиё, от которого не позволяла отставить себя, чего бы ей это ни стоило. Ханна с рвением играла роль обольстительницы, чтобы только не быть отставной и не щадя плоти, принимала супруга один раз, два раза, три…, чтобы возвыситься.

Взволнованно оправив, движением плеч, ноги Ханны и поддёрнув ближе её складку, Мильк сбросил с головы растрепавшийся миртовый венок и стал просовывать обе руки к лону, от волнения, не находя губчатых створок. Своей борьбой мальчик наглядно показал, как важно было ему не отречься от действий, которые он сумел самым наилучшим образом оправдать.

– Если госпожа моя соблаговолит разобраться в моих оплошностях, то она убедится, что они ничтожны. Я видел, как лучилось великолепно светило и купалось в отдохновенно прохладном твоём ночном дыхании.

– Сужденья моего супруга, право, не отклонились от истины.

– Наступает день торжества завершенья, день красоты. Этот день близок, он наступит завтра или после завтрашнего дня. И я украдкой стану посылать воздушные поцелуи от мерила времени. – Отвечал Мильк.

– Скоро, милый, ведь сказано, что засияет солнце не само по себе, а заставит его сиять Дуумвир и он же даст венец мирты.

Глубоко вздохнув со степенным достоинством, юноша выпрямился и, подняв голову, огляделся по сторонам, собираясь с мыслями. Приглашение Ханны присесть рядом с ней, было не принято. Мот-Смерть был единственной теперь заботой Милька.

В адетон явилась, как можно скорее, Тейя. Мильк не уклонился от встречи с ней, он предоставил действовать ей по её заботе. Получалось, что он принял роль Эбеса и предпочёл сыграть его по созревшей необходимости. И что же иного он мог предпринять в ответ на бодрое её появление, ведь условие выполнено ею, что вовсе не пустяк. Условие было важное и исправно сделано. В руках она держала серебреный котёл с налитой в него бархатной водой. Позади Тейи подкрадывался маленький Богомол: будучи существом серым и покорным, он нёс бронзовый треножник под котёл. То, что делалось, делалось самым явным и естественным образом, и боги приняли это, как нечто непреложное и непременное. Кроме того, «первые» и «праведные» были приветливы с ними.

С благоговейным взглядом смотрели глаза Богомола на Ханну, когда она омывала, свои члены и все её истории вновь вставали перед ним, Богомолом, заново. Они становились мысленной действительностью. Глаза его были влажны в задумчивости. У него дрожала грудь, и он шумно втягивал воздух. Ханна же, во время всего омовения, расслабленная сидела над котлом, ей было, за что благодарить Подругу Царицы, которая ковшик за ковшиком сливала тёплую воду ей на живот. Обреченье любви, вот то, что для Тейи доставалось от благословенья, заставлявшей себя верить и желавшей, время от времени, получать это, слышать это, из собственных уст её божества.

– Тебя, Мильк, любила женщина, я поняла это, – говорила Ханна. – И меня любили мужчины, и моя «дичь» приходилась им по вкусу… Мой милый первенец, до чего же хороша «дичина», которую ты взял для себя, вздувши под ней огонь-семя… Да, ты мне по вкусу, черноволосый супруг мой, спасибо тебе любезный за твоё старанье. Ты всегда будешь моим первенцем, и я всю жизнь буду тебя помнить.

Вот так, а не иначе говорили Ханны при брачном венчании сотни, тысячи раз.

– Тебя любила женщина, и она говорила тебе: «любимчик мой»! Но тебя любит и бог Отец, которого видят боги.

– Женщина греет сильней, чем любовь мужчины, в этом я убедился, – отвечал мальчик. – Теперь я благословен, ведь я хорошо крепился для благословенья! Аштарет моя, моя Звезда, что нам теперь делать?

– Но разве юный Мильк меня не любил, разве господин Эшмун не возрадовался безмерно?

Это казалось правдивым и даже действительным, и не являлось чем-то запутанным, от чего мальчик улыбался мирной улыбкой.

– Ты будешь героем, – продолжала говорить Ханна, – ты мой сын, мой первенец и мой супруг, а крепкий бант твой – сердце груди моей! Ты юноша моего сердца!

То был миф внутри мифа, великий и могучий, не противоречащий своему двойнику. Тут единение тела и души – женщины и мужчины: единение полное, ведь душа намного более телесно, а телесные свойства зависят от души – мужчина зависит от женщины, а кувшинка женщины наполняется мужчиной.

Крупные глаза зрителя – Богомола, были слепы или почти слепы, когда глядели. Зрение его притупилось не от старости и объяснялось оно тем, что он годами запускал свой ум, не упражнял, не напрягал и даже попросту выключал его, оправдываясь предрасположенностью к позерству, очень в его духовной сфере – народе, распространённому. Мог ли Богомол настолько ослепнуть или настолько приблизиться к слепоте, насколько Богомол действительно приблизился к ней в