Амур. Лицом к лицу. Выше неба не будешь - Станислав Петрович Федотов

деньги сгорели, и он поселил меня в гостиницу. Я так устала, что сразу заснула, а он спал на стульях. А утром… – Фэнсянь замялась. – Утром я испугалась, что он видел меня раздетой, заплакала, а он обнял меня и стал утешать…

– И – что? – жадно спросила Мэйлань.

– И – всё!.. – Фэнсянь глубоко вздохнула, вспомнив то утро. – Больше я не боялась и была просто счастлива. Мы тогда стали мужем и женой.

– Но… кто-то должен сделать первый шаг. Сяопин не сделает, он такой застенчивый!

– А ты заплачь… в общем, сама сделай что-нибудь, чтобы он тебя обнял. Обними покрепче, а дальше – уж как получится. Только будьте осторожны.

– Что ты имеешь в виду?

У Фэнсянь округлились глаза:

– Ты что, правда не понимаешь?! Детей вам рано заводить, вот что!

Мэйлань махнула рукой:

– Детей! Скажешь тоже! Откуда они возьмутся?

– Оттуда! – рассердилась сестра. – Я счастья тебе хочу, а ты глупые вопросы задаёшь. Иди, вон, кажется, Сяопин пришёл.

Мэйлань упорхнула в прихожую.

– Ты где пропадал? – набросилась она на юношу. – Я уже соскучилась!

– Я тоже скучал. – Сяопин не ожидал такого напора, да ещё с явным интимным подтекстом, смутился и заспешил: – Извини, Мэйлань, я что-то устал, мне надо отдохнуть.

Девушка растерялась, вся её решительность испарилась, и она отступила, пробормотав:

– Ну, если устал, иди отдыхай.

Сяопин поздоровался с Фэнсянь и скрылся в комнате, которая была предоставлена в его распоряжение. Там упал на кровать, лицом в подушку, кровь стучала в висках: «Дурак! Какой же ты дурак! Дурак и трус! Она к тебе со всей душой, а ты… Ничтожество!»

Мэйлань вернулась к сестре на кухню и села за стол. Фэнсянь поставила перед ней тарелку, полную фуши – это соевые бобы с мясом и овощами, – ласково погладила по голове и села напротив. Мэйлань залилась слезами:

– За что?! Почему он так со мной?!

– Успокойся, Мэй, – сказала Фэнсянь, с нежностью глядя на сестру. – Ничего плохого он тебе не сказал – просто устал человек, а ты на него, как вихрь, налетела. Он и так лишний шаг ступить стесняется. Подойдёшь потом к нему, извинишься.

– Я? – Мэйлань подняла голову, слёзы моментально высохли. – Почему я? Это он должен извиниться!

– Цветок не распустится – плод не завяжется[30], – загадочно сказала Фэнсянь.

– О чём ты? – удивилась Мэйлань.

– Подумай о себе, прежде чем судить других[31]. Подумай хорошенько.

– Что ты меня пословицами кормишь?! – рассердилась Мэйлань. – Я же филолог!

– А ты фуши не ешь – вот и кормлю, – засмеялась сестра.

– Ну, знаешь, в бумагу огонь не завернешь![32]

– Тебя, значит, огонь одолевает? Только знай: в морозную погоду и огонь холоден[33].

– Да ну тебя! – совсем рассердилась Мэйлань, вскочила и убежала в свою комнату.

Фэнсянь покачала головой и снова взялась за книгу, всю обложку которой занимали иероглифы 中国谚语和俗语[34].

Мэйлань не могла уснуть. Ей не давали покоя слова сестры про холодный огонь. Какой же он холодный, если тело волнами окатывает жар, а лицо просто обжигает ладони?! И глаза Сяопина, прекрасные голубовато-зелёные русские глаза, до смешного испуганно-растерянные в тот момент, когда она сказала, что соскучилась, не перестают притягивать и мучить! Как он там, спит, наверное? Да разве это возможно – спать, когда она места себе не находит?!

Мэйлань встала и, как была, в шёлковой ночной рубашке на голое тело, вышла из комнаты в коридор. В квартире стояла плотная, казалось, непроницаемая тишина. В конце коридора было окно, выходящее на улицу, но и оттуда не доносилось ни звука: город спал мёртвым сном. Окно слабо светилось отдалённым светом, который висел в коридоре мерцающей кисеёй, придавая ему готический вид. Только привидения не хватает, подумала Мэйлань, и, словно уловив её мысль, в коридор бесшумно открылась дверь – это была дверь комнаты Сяопина. Девушка едва не вскрикнула, увидев в проёме двери белую фигуру, но в следующую секунду оказалась в объятиях и потеряла всякую связь с реальностью.

Очнулась она от лёгких, ласкающих прикосновений горячих губ: Сяопин целовал её ноги. Она лежала на кровати – похоже, не на своей, – а он целовал ей колени, осторожно приподнимая край рубашки. Ей было так приятно, что не хотелось двигаться, она всем сердцем желала, чтобы это наслаждение длилось и длилось, и боялась спугнуть Сяопина, который, хоть и робко, и медленно, продолжал продвигаться с поцелуями выше и выше. Так он и до утра не доберётся до главного, лениво подумала Мэйлань, и мысль эта была настолько неожиданна и реалистична, что пронизала её, как током. Она приподнялась на локтях, и Сяопин мгновенно отпрянул. Испугался, почему-то удовлетворённо подумала она, и ей стало смешно от этой удовлетворённости. Вдруг вспомнилась перестрелка с сестрой пословицами и «холодный огонь» по отношению к Сяопину, и, словно призыв к действию, пришла на ум ещё одна поговорка: «Без огня хворост не загорится». Огня-то в достатке, а как «разжигать хворост», она не знала. Знает ли Сяопин? Скорее всего, нет. Хорошо было Фэнсянь – у Сяосуна наверняка опыт имелся, а она, Мэй, совсем глупая, постеснялась у сестры спросить. Вот и выкручивайся, как сумеешь.

«Дорога в тысячу ли начинается с первого шага». Чёрт бы побрал эти пословицы-поговорки, но как же они мудры!

Мэйлань решительно сняла рубашку и сказала громким шёпотом Сяопину, стоявшему столбом возле кровати:

– Иди ко мне.

21

Год девятнадцатый пролетел для Ивана Саяпина в рейдах, как в угаре. Сотню бросали по области из конца в конец: мелкие отряды партизан сжигали мосты, разбирали рельсы, даже пускали под откос военные эшелоны и бронепоезда. Крупные – а это были объединения, называвшие себя партизанскими армиями, – вступали в бои с оккупантами и белогвардейцами и, бывало, одерживали победы.

В борьбе с ними главной силой, разумеется, были японские войска, оснащённые пулемётами и полевой артиллерией, – белые же, вот как сотня Саяпина, считались вспомогательными. Хотя они иногда свирепствовали хуже оккупантов. Саяпин беспредела не допускал, баб и детишек жалел, с мужской частью мятежного населения разбирался по справедливости. Из-за этого бывали стычки с начальством, ему вменяли в вину мягкотелость и даже потворство повстанцам, грозили отстранением от командования сотней, но карать не решались: всё-таки командиром он был отменным.

Домой Иван заявлялся всегда неожиданно, как правило, вечером – зверски усталый, исхудавший, грязный, в пропотевшей одежде. Заходил во двор, ведя Воронка в поводу, ставил его в завòдне к кормушке с овсом и сеном и шёл в дом, тяжело ступая, похлёстывая нагайкой по сапогу. Распахнув дверь,