Крах дипломатического «Согласия» - Александр Владимирович Быков

Я с ним согласен, но как можно сражаться, если большевики ведут переговоры о мире и готовы дать немцам огромные репарации, лишь бы сохранить свой преступный режим. Я пробовал ему объяснить – не понимает, в конце концов субмарины – это британская собственность, и я должен выполнить приказ по их разоружению.

– И что вам сказал на это господин Чаплин-Томсон? – поинтересовался Смыслов.

– Сказал, что пристрелит любого, если узнает, что он совершил диверсию на судах.

– Но это не его суда, все корабли теперь во власти большевиков.

– Совершенно верно, и это еще один повод для их уничтожения.

– Вы знаете, капитан, а я Чаплина понимаю, – сказал Кроми подпоручик, – в России сейчас модно менять мировоззрение, а этот человек остается верен присяге и продолжает беречь военное имущество. Не удивлюсь, что он сохранил верность и государю императору.

– Да, оживился Кроми, – Чаплин – идейный монархист. В этом вопросе он святее самого папы римского.

– Что же плохого, когда человек имеет свое мнение?

– Если оно противоречит мнению командования, то это воинское преступление. Любое мнение, отличное от руководящего, разрушает дисциплину и в конечном итоге губит дело.

– С этим не поспоришь, но я бы хотел при случае познакомиться с господином Чаплиным, я уважаю принципиальных людей, – заметил Смыслов.

– Если он будет находиться по курсу, я дам вам знать, господин лейтенант, – усмехнулся Кроми. Он любил в шутку назвать кого-либо по флотскому званию, ведь любой моряк считает себя на голову выше сухопутного даже равного с ним звания, что уж говорить о старших чинах.

С британского склада участники диверсии получали продовольственные пайки и жалованье в рублях. Смыслов имел оклад пятьсот рублей. Их выдавали кредитными билетами царского образца. Они по-прежнему были в обращении и почитались населением гораздо выше денег Временного правительства, пренебрежительно прозванных «керенками». Листы этих денег в типографии даже не разрезали. Эту обязанность переложили на граждан. Чертыхаясь, люди рвали и резали денежные листы. В конце концов, когда дело доходило до номинальной стоимости кредитного билета, в руках оказывались жалкие клочки бумаги размером полтора на два вершка достоинством в 20 и 40 рублей.

Ежемесячно покупательная способность денежных знаков уменьшалась. Невиданная ранее гражданами России инфляция начинала уничтожать финансовую систему государства.

Единственным тормозом были, как ни странно, царские кредитные билеты. Их значительные запасы были сосредоточены в разных банках по всему миру. Большинство населения верило, что «настоящие», то есть царские деньги, останутся в обороте как единственное законное платежное средство, как только большевики будут свергнуты. Это укрепляло их статус в глазах населения. Многие держали крупные суммы в имперских кредитных билетах, если не было возможности конвертировать их в звонкую монету.

Мало кто знал, что под шумок, большевики продолжали печатать царские рубли за подписью управляющего Государственным банком Шипова. Фамилии кассиров менялись, как и номера серий, но кто на это будет смотреть! В любом случае, царские были куда лучше керенок.

Сумма пятьсот рублей, которую платили диверсантам англичане, была сопоставима с окладами высших офицерских чинов императорской армии. Смыслов с такими деньгами мог позволить себе все что угодно.

Еженедельно он приносил на квартиру к генералу Мизенеру продовольственный паек и торжественно вручал его дамам.

– Иван Петрович! Нам так не удобно, – смущенно бормотала мать Лизы, – вы теперь наш кормилец. Мы бы без вас пропали.

– А я без вас, ведь у меня в Петрограде больше нет знакомых, разве что в казарме полка, но я туда не хочу. Прежней армии давно нет, а служить большевикам – это выше моих сил.

– Развалили великую страну, негодяи, – возмущался отставной генерал, – все это либерализм, будь он не ладен, университеты, которые развращают умы.

– Не могу с вами согласиться, в Европе университеты существуют более пятисот лет и ничего. Армии стран Антанты терпят колоссальные трудности, но они не разбегаются целыми полками, оголяя на десятки верст линию фронта.

– Это агитаторы из бывших студентов, от них вся зараза, ну и евреи, конечно, куда без них, в любой смуте они тут как тут.

– Я тоже бывший студент, – спокойно возразил Смыслов, – мог бы стать философом или профессором истории, а стал офицером. Таких, как я большинство. Конечно, среди наших тоже встречаются подлецы, – он вспомнил однокурсника Смолина, перешедшего на сторону большевиков, – но их не так много. Сейчас люди растеряны, но придет время, они смахнут с глаз пелену иллюзий, ужаснутся увиденному и сметут большевиков с лица Матушки России.

– Как вы красиво говорите, Иван Петрович, я прямо таки вижу вас за кафедрой в университете, читающем лекции. Как бы я хотела быть на них слушателем.

Смыслов посмотрел на дочь генерала и покраснел.

– Смотрите, настоящая английская тушенка, – торжествующе сказал Мизенер старший, доставая из вещмешка двухфунтовую банку консервов.

– Вы знаете, как это называют англичане? – спросил Смыслов, искоса глянув на Лизу.

– И как? – девушке было любопытно.

– «Monkey»[10]

– Почему же, неужели эти консервы сделаны из мяса обезьян?

– Нет конечно, – улыбнулся подпоручик, – просто англичане все консервы называют «Обезьяна», это у них юмор такой. Данная банка содержит мясо буйвола, нам это сказали на складе.

– Странный юмор, – собрала губы Лиза, – впрочем, теперь уж все равно, обезьяна так обезьяна, этой банки нам хватит на два дня, а если приготовить похлебку, почти на неделю.

– Лизок, не стоит принимать к сердцу суровый армейский юмор. В войсках часто называют обычные вещи ужасными прозвищами. Это страшный моветон, и приличной девушке подобные слова решительно противопоказаны.

– Мне любопытно, – закапризничала дочь генерала.

– Лизавета, мы с отцом рискуем из-за вас потерять репутацию, – строго сказала мать.

– Отчего же?

– Иван Петрович подумают, что вы плохо воспитаны.

– Правда? – Лиза обернулась к Смыслову и с озорством взглянула на него.

– Нет, не подумаю, я вижу, что вы шутите, – сказал подпоручик.

– Вот именно, шучу, а мне даже пошутить не дают, как будто я кукла, а не человек.

Она повернулась к окну и застыла в неподвижной позе.

– Полно вам сердится, давайте лучше я расскажу, что сегодня видел в городе? – предложил Смыслов.

– Давайте, конечно, надеюсь ваш рассказ хоть немного поднимет настроение отцу.

– Да-да, – согласился отставной генерал, – сейчас хороших новостей совсем нет.

– Увы, и мне порадовать вас нечем. На углу Литейного солдаты застрелили старика в генеральской шинели. Им не понравилось, что он сделал замечание.

– Какого дьявола он делал на Литейном в такое время, тем более в форме? – сердито спросил генерал Мизенер.

– Разгребал снег вместе с другими представителями буржуазии. Теперь это называется трудовая повинность. Дворников больше нет.

– Возмутительно! – Мизенер раздражался все больше, –