Дельта чувств - Виктор Иванович Миронов

– Значит, солнце будет мальчику послушно.

– Помните, – продолжал первопророк Батбаал, – атрибут солнца – змея, а змея – благоразумие, которое долго молчит, но жалит всегда смертельно. Если Эшмун возьмёт себе в союзники время, он победит.

– Батбаал слишком дерзок, – шепнул мальчик супруге, когда Батбаал отошёл от трона. – Сегодня он осмелился надеть на себя золотой обруч Мелькарта. Разумеется, я убедил его снять.

Мать кивнула головой.

– Ты владыка мира, – сказала Ханна, – и Хор одарил тебя великой мудростью.

– Я не стану ссориться с ним.

– Ты владыка мира, – повторила мать, – но остерегайся борьбы с Эшмуном. Кротость твоего отца Хора сделала его дерзкими. Не следует ожесточать Эшмуна своей суровостью. К тому же подумай, кто тебе поможет советом? Баалат и Баал Эшмун знает всё, что, было, есть и будет на земле и на небе. Он читает откровеннейшие мысли человека и все сердца послушны ему, как листья ветру.

– Солнце не отвергает Дуумвира возможностей, но требует, чтобы Эшмун, как и прежде оставался мальчиком, и служил мне, – заявил Мильк. – Я знаю, что мудрость его велика, и от того за ним необходимо следить, чтобы руководить им, а не мной, чтоб он не разрушал царедворства Мелькарта.

– Ты прав, супруг, но ты безрассуден!

Человек из золота улыбнулся.

– Будь покойна, – сказал он, – когда Мелькарт воюет, то Эшмун отходит на левую и правую мои руки, а кто с солнцем сравнится? – и ещё раз обнял супругу и мать.

Ханна восседала прямо напротив него, против света, перед средним из сводчатых, доходивших чуть ли не до пола окон так, что её лицо, желтизна, которого подчёркивалось одеждой, казалось при свете светлее, демонстрируя изящно прямой носик, тонкие губы, дугообразные, подведённые кисточкой брови над глянцевито-карими глазами. Эта женщина сидела прямо, очень прямо, на старый иератический лад, утвердив руку на подлокотнике кресла, а ноги, вплотную одна к другой поставлены были на скамеечке. Её глаза встретились с глазами мальчика, но опустились вниз и тотчас же вновь повернулись к супругу. Бороздки вокруг её губ сложились в насмешливую улыбку по поводу, того незрелого волненья, с каким царь выражался по поводу своей власти.

Божественная чета сидела под белыми, воткнутыми в золотые щиты страусовыми опахалами. Богочеловеки восседали в своём общем кресле в палате поставца, окружённые главными писцами присутствия, а справа и слева, стояли стражи тракийской гвардии. Обрамляя длинный поставец, тянулись два двойных ряда оранжевых, украшенных письменами, колонн с белыми основаниями и лили образными возглавьями, тянулись от трона к дальним, с финифтевыми карнизами, входным дверям. В просторных покоях стояли херусиасты с жертвенными подносами, полными цветов. Толпа перемешалась с великолепным шёпотом: «Да принесёт мне пищу, высокий Мильк, да уродит в благовременье всё растущее!» Мильк и та, что наполняла дворец любовью, показывались им у так называемого «окна появления». Это был трон, обращённый к большой приёмной, вырезанный из ценной породы дерева и украшенный керубами – это широкие подлокотники из крылатых туловищ львов. На него-то и опирались Величества – дар приёмники, – каковыми сейчас являлись. Возникало зрелище, навсегда остававшееся в памяти у каждого, кто видел в этот час Солнце и Звезду. Человек из золота утопал в пестроте пурпура шарфа и блеске золотых браслетов, в щедрой милости к народу и благочестивом восторге. Лёгким волнением воздуха осеняли трон мальчики. Ажурное великолепие синих и красных опахал и вееров, роскошно красовались у окна проявлений. Знатная челядь прислуживала, приветствовала, ликовала, благоговела. Толпа писцов, с самым ласковым видом, записывала стилосами всё, что происходило. Для отторгаемого от жизни мальчика, это был день, исполненный благодати небесной. Мощи хотелось, чтобы старый и смертный его отец на всё это поглядел, поглядел с гордостью, недаром он сказал:

– Скажите отцу моему Магону о моей славе!

А немного позже он передал герольду грамоту, написанную на таблицах «истинным писцом», писанную не им самим, но будто бы по его указанию. Герольд огласил:

«Начальникам того, что даёт небо, родит земля и производит люд, начальникам всего во всей стране и Действительному Начальнику Поручений! Мелькарт выслушал речи о небесных, о земных делах и подземных, произнесённые вами во время беседы. В этот прекрасный день вы воистину порадовали сердце тем, что солнце воистину любит. Ваши речи были моему Величеству чрезвычайно приятны. Соединив в речах земное с небесным, вы заботой о земном, одновременно проявили большую заботу и о небесном. Кроме того, способствовали учению об отце в небе. Поистине, вы умеете говорить вещи, чрезвычайно приятные Величеству солнца, и то, что вы говорите, веселит Моё сердце. Моё Величество знает также, что вы говорите всё, что моему Величеству нравится. О, Мелькарт! Я бесконечно твержу себе. Ты возлюбленный своего народа! Дароприимец своего народа! Любимец и наперсник своего народа! Поистине, владыка солнца любит вас, коль скоро вы отдаёте себя Солнцу. Вечная жизнь Мелькарта тому порукой. Стоит вам, письменно или устно, выказать моему Величеству какое-либо желание, моё Величество тотчас исполнит его».

И, предвосхищая самое главное, герольд закончил говорить уведомлением, что царь повелел приступить к ауспициям по должностям у ямы могилы, то есть тоффета для первенца сына.

После того, как священный герольд прочёл это послание Милька, в просторной колонной палате, у «окна появления», в присутствии всей челяди состоялась великая церемония введения в должность. Вдобавок к перстню уполномочия, ко всему дарованному ему прежде, в знак предоставленной должности, повесили на шею мальчику тяжелую золотую цепь, которая должна была облекать отныне его солнечное тело. Она относилась к знаку жизни – кольца, который подносили царю, чтобы тот продлил людям дыхание. «Да будет с тобою жизнь!», но таким шёпотом смысл её не исчерпывался. Всякому уму, которое слушало, оно означало не только «Живи сам», но и «Дари жизнь, распространяй жизнь, дай людям пищу для продления жизни!»

Мильк принялся целовать себе пальцы и затем воскликнул:

– До сих пор никто из людей не называл меня Господином, а теперь меня так зовут!

Этот возглас вызвался в сознании свойственным ему представлением, что знать, кому и чему народ служит, необычайно важно. Мальчик был исполнен достоинства, граничившего с дерзостью и запальчивостью. Иерофанты воспевали гимн, приписывающий всю силу Мелькарту:

«Ты единственный и высочайший, без тебя не вершится никакой суд и ничего не решается, ни один бог, ни на земле, ни на небе не в силах тебе противиться, ты выше всего сонма!»

Солнце учило этому. Здесь всегда было только оно, самое высокое, единственное, способное быть человеку единственным богом и