Украденное детство - Марина Викторовна Линник

– Не слыхал, – хмыкнул тот.

– Да как же? – подивилась я. – Там озеро огромное, лес, полный ягод и грибов, поля… Неужто не знаете?

Мне тогда казалось, что наша деревня самая большая и красивая в мире.

– Нет, внучка, не доводилось бывать в ваших краях, – испустил вздох старик. – И видать, уж и не суждено…

– Почему? – недоуменно уставившись на него, задала я вопрос.

– Отсюда единственная дорога, милая, – в печь, – тихо отозвался он.

– Чаво дитё пугаешь, старый хрыч? – прикрикнула на него мамина соседка, кашеварившая на плите. – Чай, успеет еще горюшка хлебнуть.

Старик покосился на нее и замолк.

– Злая ты, Клавка, – пробасил раненый мужчина, – злая и вредная. Как только муж-то терпел? Будь я на ногах, то враз бы вожжи взял за язык твой.

– Если бы ты на ногах был, – огрызнулась женщина, – то не в концлагере подыхал бы, а с оружием проклятую немчуру гнал с земель наших. На бабу-то любой руку поднять могёт, а вот врага гнать – отлеживаемся.

– Я, между прочим, не от пуль сюда прятаться пришел, – приподнявшись на локте, проговорил уязвленный солдат. – Моя рота в рукопашную пошла, когда кончились патроны. Мы дрались словно одержимые, нанося удар за ударом штыками и кромсая саперными лопатками. Знаешь, что там было? Кровь… повсюду кровь. А еще звериный рык и нечеловеческие стоны. Больше ничего не помню. Вдруг потемнело в глазах, и все… очнулся я уже здесь. А ты…

Клавдия опустила голову. Неторопливо помешивая кашу, она нехотя отозвалась:

– Не подумав, брякнула, извиняй уж. Накопилось, видно. Мой-то уж с год как без вести пропавшим числится. Истомилась душа-то. Деток поднимать кто будет? У меня их четверо – мал мала меньше.

Смахнув слезу, женщина отошла к лежащей на соломенном тюфяке ребятне.

– Нате, ешьте. Больше сегодня не предвидится. Паек опять урезали, нехристи… Эх, – обратилась наша соседка ко мне, – на вот… для сес–тренки и тебя немного хлеба и каши.

Взяв горячую миску из рук женщины, я поблагодарила и уже направилась к сестре, но грозный окрик охранника остановил меня.

– Почему ты на не работе? – спросил он меня, подойдя вплотную.

Резким движением фашист выбил посуду у меня из рук и, схватив за грудки, приподнял.

– Чего молчишь, бесовка? – прокричал охранник, тряся меня.

– Новенькая она, господин хороший, только вчера вечером прибыла с родней. Порядков не знает, – подбежав к нему, запричитала Клавдия. – Я обучу ее, обещаю… Все расскажу, покажу.

Охранник швырнул меня на пол и со всего маху ударил ногой в живот. От резкой боли я потеряла сознание, а когда очнулась, то увидела, что около меня хлопочет Клавдия и тихо скулит Варюшка.

– Чтоб тебя черти взяли, супостат, – подкладывая мне под голову какую-то тряпицу и укрывая вонючей шинелью, бормотала женщина.

– Каша… она пропала. Как же теперь? – еле слышно прошептала я.

– Ты не волнуйся, внучка, – проговорил старик. – Накормим мы твою сестренку. И тебе достанется… На, Клав, я не буду. Не голоден что-то сегодня. Лучше посплю чуток.

Несчастный старик, поделившийся с нами кашей, к вечеру так и не проснулся. А утром его тело куда-то унесли. И таких с каждым днем становилось все больше и больше. Люди изнывали от непосильной работы, голода, холода и ужасных условий. Особенно страдали дети. Многих, в основном малышей, рано утром куда-то уводили, а ближе к обеду, полуживых, приводили обратно. Мне потом сказала тетя Клава (так она просила ее называть), что у них брали кровь для раненых немецких солдат. Некоторые не выдерживали процедур и, обессилев, вскоре умирали. Их тельца, как и тела других умерших, уносили из барака. Куда, мне так и не сказали. Наверно, не хотели пугать. «На небе, милая. Они уже на небе», – повторяла наша соседка по бараку, оплакивая двоих младших деток, не вернувшихся после очередной «процедуры». Моя сес–тренка простудилась по дороге в лагерь и сильно кашляла. Поэтому немецкий врач, поморщившись, приказал вывести Варюшу из строя и вернуть в барак.

– Nicht geeignet!36

Как часто потом, оказавшись среди чужих людей и на враждебной территории, я слышала эту фразу, не понимая ее значения. Даже сейчас, хотя прошло уже более полувека, иногда во сне я слышу эти слова, произносимые незнакомыми людьми, рассматривающими нас, словно обезьян в клетке. Но это случится еще нескоро. До того мига нам предстояло прожить еще много страшных дней.

А пока мы приспосабливались к жизни в концлагере под Гатчиной. Взрослые работали, совсем маленькие отдавали кровь, а дети постарше ухаживали за больными: подавали воду, поправляли повязки, укутывали поплотнее. Работа, безусловно, не трудная, и все же зрелище гниющей плоти постоянно вызывало у меня тошноту. А сложнее всего было научиться делать самокрутки для курящих раненых. Их делали из сухих листьев, найденных под снегом на аэродроме. В бараке их высушивали и закручивали в то, что попадется под руку. Это еще было полбеды; самым неприятным было разжечь и раскурить. Меня то и дело выворачивало наизнанку, но отказаться, видя искаженные страданием лица умирающих, я не могла.

Много времени у меня уходило и на сестренку, которая постоянно плакала и просила есть. За работу маме выдавали по котелку жидкой похлебки два раза в день. Нам же ничего не полагалось. Разумеется, все матери, включая и нашу, почти всю пищу отдавали нам, не оставляя себе практически ничего. У кого было много детей, те не выживали, умирая целыми семьями. На моих глазах от голода умерло семь таких семей, в том числе тетя Клава и ее четверо ребят.

Так продолжалось до начала марта 1942 года…

2

Студеная пора закончилась и началась весна. А вместе с ней пришли и новые беды. Успешное наступления наших войск привело к тому, что немецкое командование приняло решение перевести гражданское население, то есть нас, подальше в тыл.

– Эй, встать! – услышали мы однажды ранним утром. – Встать! Встать!

– Чего так рано? – проворчала пожилая женщина, которая расположилась на том месте, где раньше спала тетя Клава с детьми. – Не кормят толком, ироды. Мы работаем точно проклятые с утра до ночи. А теперь еще и спать не дают. Гниды!

– Тише ты, – прошептала другая наша соседка. – Еще услышат, проблем не оберешься.

Но та в ответ только хмыкнула и продолжила ворчать себе под нос.

– Да замолчи! – многозначительно поглядев на женщину, сквозь зубы произнесла наша мама. – Из-за тебя не слышно, что надзиратель говорит.

А между тем немецкий офицер через переводчика продолжал вещать:

– …по приказу нашего фюрера было решено отправить вас в тыл. Выходить по очереди и строиться поодаль от барака. Быстро!

– Это еще чего выдумали? –