Будь что будет - Жан-Мишель Генассия

мимо дома Янсенов в надежде его увидеть, звонила из кафе – никто не отвечал, снова позвонила в субботу, ответила женщина – Янсены уехали на отдых, не передать ли сообщение? Арлена повесила трубку, сказала себе, Надо набраться терпения, он наверняка тяжело переживает смерть Тома, на днях он точно объявится. Будем надеяться, что ничего серьезного не случилось.

В понедельник она приступила к работе на студиях в Булони. Когда Ирен объявила, что нашла ей на лето место с неплохой зарплатой – сорок часов плюс сверхурочные двадцать пять процентов, Арлена подумала, Отлично, научусь готовить и заодно посмотрю, как снимают фильмы, это будет здорово. Ее ждало двойное разочарование. Съемок она не увидела, на площадку допускались только техники, перед ней появлялись только неизвестные актеры и статисты в костюмах, которые приходили пообедать или поужинать и не слишком-то любезничали. Такие звезды, как Даниэль Дарьё или Жюль Берри, в столовую не заглядывают, им доставляют прямо в гримерки блюда от парижских рестораторов. Кулинарных успехов тоже не случилось, ее наняли чистить по пятьдесят кило картошки утром и после полудня, мыть и класть в картофелерезку, стараясь не отхватить себе палец, затем бросать во фритюрницу на восемь-девять минут, Потому что в кино любят хрустящий картофель, объяснял месье Бернар, хозяин столовой. Когда вечером закончишь, протри раковину, чтобы блестела.

А хуже всего не отупляющая работа, саднящие пальцы, тяжеленные ведра воды, брызги кипящего масла на руках, не сальные шуточки техников и не вечные упреки месье Бернара, что она слишком медлительная, – хуже всего этот запах жира, он стоял в носу, пропитывал кожу, волосы, одежду и не исчезал, несмотря на постоянное мытье с пемзой. Когда кто-то смотрел на Арлену в метро, ей казалось, что к ней принюхиваются с двух метров. Ночью она просыпалась от вони фритюра в носу, ее чуть не выворачивало, и тогда она думала, Хорошо, что Даниэль не видит меня такой. Каждый день она бежала к почтовому ящику в ожидании письма или открытки, где будет написано, Я вынужден оставаться в Динаре, с нетерпением жду встречи, целую. Но так ничего и не получила, ни словечка. Она не знала, как понимать это молчание, Наверняка что-то случилось. Но что?

* * *

Мари плачет. Плачет не переставая, часами лежит на шезлонге лицом к морю на террасе третьего этажа, слезы текут сами, она их даже не замечает – и ничем не занимается, абсолютно ничем, только лежит на этой террасе, стараясь согреться под бледным послеполуденным солнцем. Ей все время холодно, она кутается в пестрое стеганое одеяло, которое много лет назад сшила из лоскутов, и яркая расцветка выделяется на фоне ее черной одежды. В те времена, едва приехав в Динар, Мари устремлялась в библиотеку, открывала какую-нибудь чудесную книгу и принималась рисовать, но сейчас она лишь разглядывает горизонт. Даниэль сидит с ней столько, сколько может. Просто чтобы побыть рядом. Ему так хотелось бы ее отвлечь, заставить наконец-то улыбнуться, но он не знает, что сказать, как подбодрить, поэтому они молчат – да и нет таких слов, которые смогли бы ее утешить, Даниэль их не знает и повторяет вслед за Жанной и Морисом, что время лечит, надо лишь подождать, пока она оправится, иногда он сжимает ее руку. Мари никогда не отличалась хорошим аппетитом, но теперь она совсем не ест, машинально жует яблоко, которое разрезала на четыре равные дольки, и это весь ее завтрак, второе яблоко она съедает после полудня. Она никогда не садится за стол с родителями и Даниэлем. Когда все ложатся спать, она устраивается в гостиной у камина, разжигает небольшой огонь, даже в августе, хотя некоторые дни довольно жаркие, и утром ее находят спящей в кресле, прикладывают палец к губам, шикают друг на друга, чтобы не разбудить, ходят на цыпочках; обычно она просыпается ближе к полудню, с осунувшимся лицом и бледная, как порошок аспирина. Морис Вирель, у которого терпение никогда не было главной добродетелью, решает, что пора бы Мари встряхнуться, но когда он говорит, Надо выходить из дома, дочка, прогулялась бы по Тропе таможенника, подышала бы свежим воздухом, она смотрит сквозь него, словно он прозрачный, и не отвечает.

Однажды вечером, когда Вирелей не было дома, Даниэль и Мари сидели в гостиной перед горящим камином, и она спросила, Что произошло между Тома и Арленой? Даниэль не ответил. Он писал ей стихи, он был влюблен в нее?

– Я никогда не говорил об этом ни с ним, ни с Арленой. Думаю, она относилась к нему как к брату.

– В воскресенье перед смертью Тома пришел ко мне, было уже поздно, он сел на кровать и сказал, что предложил ей с ним уехать, пожениться, но она отказалась. У меня глаза на лоб полезли. Он был не в себе, дрожал, как в лихорадке, говорил: «Она относится ко мне не так, как я хочу, я ей не нужен, у нее другое на уме, я-то думал, что она особенная, а она как все». Он повторял: «Я чувствую себя униженным, понимаешь? Меня предали!» Я сказала ему идти спать и что мы потом поговорим. Назавтра был экзамен. Я совершенно не заметила, что он в полном смятении, я ничего не увидела, а думала только о том, что он отрывает меня от учебника, представляешь?

– Ты не виновата, и никто не виноват. Проблемы Тома возникли не вчера.

– Если бы ты что-то знал, ты бы сказал?

– Конечно.

* * *

В последний четверг августа, выходя с работы после девяти вечера, Арлена решила, что у нее начались видения: прислонившись к дверце машины, ее ждал Даниэль. Заметив ее, он затушил сигарету и пошел навстречу. Выглядел он хорошо, загорел, Я заходил к вам, твоя сестра сказала, что ты здесь. Как работа? Ты довольна?

– Вначале было тяжело, потом привыкла, буду здесь до конца сентября, и, кстати, меня приняли на подготовительный в лицей Фенелона.

– Это хорошо, у него отличная репутация.

– Повезло, ведь другого нет. Почему ты исчез?

– Мне нужно было подумать. Понадобилось время, чтобы разобраться… Я мог бы написать, но решил прийти сам и сказать тебе… у нас ничего не получится, все кончено.

– Что?

– И я женюсь на Мари. Не сейчас, потому что еще траур и у меня учеба, но мы обручились. В Динаре.

– Ты влюбился в Мари?

– Я ей нужен, а она нужна мне, ей очень тяжело, и я хочу ее поддержать. Наши семьи в восторге. И еще я