Верхом на ветре - Лючия Сен-Клер Робсон

спрятался бы от торговцев, а вот с женщиной возникли бы неприятности. Да и не только с ней. Старому Филину пришлось выдержать долгую и суровую беседу, чтобы убедить Ужасного Снега пропустить визит торговцев. Старый Филин всегда старался избегать неприятностей и не хотел, чтобы белые забрали мальчика. Женщина наверняка рассказала бы торговцам, что он здесь, и тогда за ним приехала бы его семья.

Вечерние посиделки в типи походили на собрание старейшин, чем по сути и были. И среди собравшихся Старый Филин походил на старейшину больше всех. Добродушный старик — словно какой-нибудь пастор, портной, или бухгалтер. Он был вождем, дипломатом и убийцей, но в то же время добрым человеком. Он никогда не убивал без необходимости. Во всяком случае, без того, что он считал необходимостью. Да и вообще, он теперь мало убивал, а уж людей — и подавно. В пятьдесят четыре года он на это уже не годился: артрит давал себя знать при долгих переходах и ночевках на холодной и сырой земле. Теперь он едва ли годился на что-то большее, чем давать советы. Но зато это он умел делать очень хорошо.

Сидя на почетном месте напротив входа, он увидел, как снаружи, в сгущающихся сумерках мелькнуло бледное лицо чертенка с копной золотистых кудряшек, похожих на сосновую стружку. Он нахмурился и легким взмахом руки прогнал мальчишку. Не хватало еще, чтобы сегодня вечером он опять загнал к нему в жни лошадь. Это нарушит покой, и ему придется начинать церемонию заново. Джон, или, как его теперь звали, Вила. Медвежонок, однажды уже выкинул такую шутку и, как и любой мальчишка, никак не мог взять в толк, что и одного раза более чем достаточно для любой шутки.

Но Медвежонок скрылся в ночи, и Старый Филин молча наблюдал, как в типи входят его приятели. Они тихо рассаживались, пока Старый Филин, высоко подняв видавшую виды зеленовато-серую трубку из мыльного камня, пел молитву Солнцу. Он положил на землю подношение, состоявшее из щепотки чистого табака без примеси листьев сумаха, а потом дотронулся до гладко отполированной чаши трубки, проведя рукой по ее изгибам. Это была не та священная трубка, которую он использовал во время важных советов, но он все равно ее очень любил.

Его волшебная трубка была особенная. Она проделала долгий путь от залежей красного трубочного камня на водораздельном хребте между рекой Святого Петра и Миссури, в девяти сотнях миль к северу. Когда-то эта земля была местом мира, куда Отец, Живущий над Солнцем, созвал все индейские народы, чтобы они без страха могли добывать красный камень. Потом явились белые и осквернили это место, похитив священный камень, чтобы изготавливать из него чашки и прочую ерунду. Они приказали дакотам охранять это месторождение и никого к нему не подпускать. Теперь Народу приходится воевать, чтобы добыть трубки мира. И в этом виноваты белые.

Старый Филин глубоко затянулся зеленой трубкой. Щеки его втянулись, и горячий дым обжег горло, а в голове появилась приятная легкость. Выдыхая, он почувствовал, как Вместе с дымом уходят мелкие неприятности и тревоги прошедшего дня. Первое облачко дыма он направил к верхушке типи — для Отца; следующее — вниз, к полу, для Матери-Земли. Во время этого священнодействия стояла полная тишина, если не считать слабого хрипа Со-Набекаку, Видевшего Много Битв, на который его товарищи совершенно не обращали внимания.

Сорок пять лет тому назад стрела попала Видевшему Много Битв в шею и пробила горло. Санако тогда был всего лишь погонщиком, но он сумел вынуть стрелу из горла Видевшего Много Битв, который, задыхаясь, корчился в траве и пытался выдернуть ее сам. Прижав рукой плечо старшего товарища, Санако раздвинул окровавленные края раны. Воткнув указательный палец в пузырящееся кровью отверстие, он подцепил им пробитую розовато-серую трубку, из которой со свистом вырывался воздух. Кактусовой колючкой он плотно соединил края отверстия, пока Видевший Много Битв, спокойно, словно его товарищ всего лишь искал вшей, рассматривал облака высоко над головой. Мимо них проносились лошади, обдавая их комьями грязи и вырванной травы. Воздух был наполнен боевыми кличами. Видевший Много Битв никогда не забывал о том дне и делал все, чтобы своим авторитетом поддержать Санако в его борьбе за власть.

Вот уже сорок пять лет голос Видевшего Много Битв звучал так, словно кто-то водил напильником по металлическому наконечнику стрелы. Поэтому он предпочитал общаться на языке жестов, хотя среди Народа им пользовались не так часто, как в других племенах. В нем просто не было необходимости: как и испанский, их собственный язык был языком общения для всех народов южной части Великих равнин. Теперь время и судьбы поставили Санако и Видевшего Много Битв в равное положение, и они сидели у костра бок о бок.

Старый Филин наблюдал за своими друзьями, пока они передавали трубку из рук в руки — каждый раз соседу по правую руку. Войны, набеги и любовь — нет лучших путей провести юность. Старый Филин и помыслить не мог о том, что бывает как-то иначе. Если же кому-то выпало несчастье дожить до преклонных лет, оставался только один способ проводить время — в кругу друзей, где не было нужды постоянно бороться, хвастать или доказывать свое мужество. Достаточно было следить за круговоротом вещей: видеть, как молодые совершают те же ошибки, что совершали их родители, и как они открывают для себя радости жизни; знать, что за самой суровой зимой последует весна и что солнце непременно взойдет; понимать, что бизоны возвращаются к Народу каждый год, а Мать-Земля одарит своих детей плодами.

Трубка перешла к Квасинабо, Змею. Должно быть, день у него не задался. Брови его были насуплены, а уголки тонкого рта опущены, словно концы старого лука. Так всегда бывало, когда Змей злился или пребывал в задумчивости. А думал он нечасто.

— Как твоя женщина, Белый Конь? — Змей все не мог простить Тоса-Поку, Белому Коню, что тот украл ее у него тридцать лет назад.

Он всегда вспоминал об этом, когда был не в духе, хотя похититель и отдал ему в качестве компенсации десяток отличных лошадей и вместе со своей новой женой покинул племя на пять лет, пока страсти не улеглись. Змею было шестьдесят два. Трех жен ему было более чем достаточно, но обида глодала его по-прежнему.

— Змей, брат мой, я проклинаю тот день, когда позволил уговорить себя жениться на ней. Она трещит, точно стая соек, и заполняет мои жилища своей родней. Ее семейка съедает больше, чем