Украденное детство - Марина Викторовна Линник

– Ты что делаешь? – прошептала я.

– Тетя же лазлешила взять.

– Это она проверяет тебя, глупая, – наклонился к сестре Петя. – Дознаться хочет, вот и притворилась добренькой.

На сестренку было жалко смотреть. Ей так хотелось съесть вкусно пахнущую горячую картофелину, и все же Варя понимала, что может выдать всех нас.

– Та-ак… – протянула надзирательница. – Не хотим. Ну что ж, тогда…

Взяв первое попавшееся одеяло с кровати, она положила в него остатки еды и, свернув, направилась к двери.

– Эй, – крикнула женщина, стоя в дверях. – Гельмут! Забери у них буржуйку. С сегодняшнего дня им придется научиться жить в холоде.

– А если они простудятся и заболеют? – спросил пожилой мужчина, наш охранник. – А если умрут?

– Что ж, – надзирательница окинула нас остекленевшим взглядом, – тогда на десять ртов станет меньше.

На следующее утро мы подверглись жестокой публичной порке. Более того, нас на неделю посадили в подвал на черствый хлеб и воду. Выйдя оттуда, мы узнали, что наш приют упраздняют и всех детей эвакуируют. И путь наш лежал через Чудское озеро, в Латвию, в концлагерь Саласпилс (или Куртенгоф, как он значился в официальных документах), расположенный в семнадцати километрах от Риги.

Позднее это место назовут банком крови, ибо заморенные голодом дети цинично рассматривались немецким руководством как живые контейнеры с кровью, либо как объекты медицинских экспериментов. Я до сих пор не понимаю, каким образом мне и Варюше удалось выжить в его стенах…

5

Формально лагерь назывался исправительно-трудовым и находился под контролем полиции Риги, но на самом деле он мало чем отличался от Дахау или Собибора. Да, это не был лагерь смерти, но созданные там немецкими извергами условия предполагали гибель заключенных от голода, холода, болезней и истощения. Более того: за любую, даже самую незначительную провинность заключенного могли не только жестоко избить, но и расстрелять или повесить.

Изначально он создавался для уничтожения депортированных евреев, однако затем туда стали отправлять и политических заключенных, и жителей оккупированных территорий.

По приезде нас разделили и отвели в разные бараки. Малышей до пяти лет сразу же увели, не дав мне даже попрощаться с Варей. Сколько же бессонных ночей я провела, волнуясь и беспокоясь за нее! Соня и Петя через месяц умерли, заразившись корью, и я опять осталась одна, без родных и друзей.

Вскоре мне посчастливилось: в барак, где жили малыши, понадобились девочки пяти-восьми лет для ухода. Я тут же вызвалась помогать, хотя к тому времени чувствовала себя очень плохо. Но это была единственная возможность вновь увидеть сестренку. То, что я увидела, потрясло меня. На страницах моего дневника я не стану описывать те ужасы и издевательства, которым ежедневно подвергались маленькие заключенные.

Самым страшным моментом в нашей лагерной жизни было появление в бараке немецкого врача в белом халате. При виде медленного раскладывания на столе медицинских инструментов у нас замирало сердце. Некоторые дети не выдерживали нервного напряжения и начинали кричать и биться в припадках. Врач и его помощники приказывали детям лечь, вытянув руки. Тех, кто отказывался, вначале сильно избивали, а потом крепко привязывали к столу и выкачивали кровь насильно.

Моя Варюшка была очень плоха. Сестра совсем исхудала и выглядела хрупкой и потерянной. На ее бескровном личике не было даже страха, лишь отчаяние и боль.

– Я хосю к маме, – как-то вечером сказала мне Варя. – Я очень хосю к маме.

Прижав сестренку покрепче к себе, я ответила:

– Я тоже, моя милая. Я тоже очень хочу к маме.

– Ты думаес, она есё помнит о нас?

– Ну, безусловно. Мы же ее любимые девочки.

– Посему мамочка не забелёт нас к себе?

– Потому что мама очень далеко отсюда. И ей, несомненно, тоже нелегко.

– А мы увидим ее кода-нибудь?

– Конечно! – отозвалась я.

Я не стала рассказывать Варе о моих опасениях. С одной стороны, у меня еще теплилась в душе надежда, что мы встретимся с мамой, но чем больше проходило времени с нашего расставания, тем моя уверенность становилась слабее. «А мы увидим ее когда-нибудь? – мысленно повторив вопрос сестры, подумала я. – Ох, моя бедная Варечка. Сдается мне, что уже никогда. Во-первых, я не уверена, что мама еще жива. Когда мы видели ее в последний раз, она выглядела не лучше нас с тобой сейчас и была больна. А во-вторых, вряд ли мы отсюда выйдем живыми…»

Почему я была так уверена в том, что мы умрем в лагере? Наверное, потому, что на моих глазах ежедневно погибали дети. Мертвые тельца, а также обессиленных ребятишек, которые из-за постоянных экспериментов, забора крови и невыносимых условий выглядели уже умирающими, уносили из барака. Больше мы их не видели.

«Вероятно, с нами произойдет то же самое в ближайшем будущем, – провожая взглядом немецких солдат, уносивших мертвые тела, думала я. – С каждым днем сил становится все меньше». Я уже с трудом ухаживала за малышами, и охранники все чаще поглядывали в мою сторону, о чем-то перешёптываясь. Но зная, что сестренка без меня не выживет, я раз за разом брала себя в руки и, передохнув минуту-другую, продолжала работать.

Так прошла зима и наступила весна 1943 года.

– Эти крохи чересчур плохи. Являясь представителем международной лиги Красного креста, я крайне возмущена подобным кощунственным отношением к детям, – окинув нас внимательным взором, проговорила строгим голосом женщина, одетая в черное длинное платье с белым воротничком.

До этого момента я никогда не видела монахинь и не знала, как они выглядят.

– Преподобная мать Едзия, – начал немецкий офицер, сопровождавший ее, – я не понимаю ваших претензий. Здесь не санаторий. Эти дети – враги Третьего рейха. Поэтому те, кто перестал приносить пользу немецкой нации, подлежат уничтожению.

– Как можно так цинично рассуждать о тех, кому Господь даровал жизнь? – возмутилась женщина. – Только Он вправе решать, кто достоин жизни, а кто нет. Мы все едины пред Ним, и каждый ответит на Страшном суде за деяния свои.

– Я не буду спорить с вами, преподобная мать, – сдержанно заметил военный. – Признаюсь, подобные дискуссии наводят на меня тоску. Я – солдат и выполняю приказы.

– Ставить эксперименты над младенцами? Таков был приказ? – изумилась монахиня. – Это возмутительно! Посмотрите, это ходячие трупы. Кожа да кости. Я не довезу до монастыря и половину из них!

– Преподобная мать, вы забываетесь! – еле сдерживая себя, процедил сквозь зубы офицер. – Я разрешил приехать сюда не для того, чтобы обсуждать с вами распоряжения моего руководства. Поэтому оставим эту тему… Вам нужен товар – мне деньги.

– Как можно ТАК говорить о Божьих созданиях? – воскликнула