Лицом к лицу - Александр Николаевич Кутатели

любви не минуешь… Мы с твоим отцом тоже любили друг друга… Но ты всегда должна помнить, что от меня тебе ничего не нужно утаивать, я все должна знать.

— Мама… я уже не маленькая.

— Да, ты не маленькая, но любовь иногда невольно толкает на такие поступки, в которых потом всю жизнь приходится раскаиваться.

— О какой любви ты говоришь? Я же тебе сказала, что мне просто жаль Корнелия, потому что он ушел на войну.

— Разве только потому ты плакала? Нет… Посмотри в зеркало, на кого ты похожа.

Нино взглянула в зеркало и увидела в нем свое бледное лицо и красные, заплаканные глаза. Она еле сдерживала себя, чтобы снова не расплакаться.

— Ну чего ты хочешь от меня? — крикнула она раздраженно матери. — Что ты ко мне пристала?

Нино упала на подушку и зарыдала.

«Да, так оно и есть, она его любит», — в отчаянии решила Вардо. Беспокойство терзало ее, но от дочери ничего нельзя было добиться. В комнату вошла Саломэ. Вардо подумала, что, может быть, при няне Нино будет откровеннее, и стала снова приставать к ней с вопросами.

— Оставьте меня в покое! Уйдите! — крикнула снова девушка.

Мать и няня вышли из комнаты.

Нино весь день не выходила из своей комнаты и ничего не ела. Только вечером няня уговорила ее выпить чаю. Потом подсела к ее кровати, погладила по голове и тихо заговорила:

— Я ведь знаю, Нинико, что ты томишься и горюешь. Уж такая она, эта любовь, — и сладкая и горькая. Смотрю я на тебя, и сердце мое разрывается… Ведь грудью своей тебя вскормила, сколько ночей бессонных у люльки твоей провела…

Саломэ заплакала. Она уже много лет жила в семье Макашвили, с тех пор как умерли ее муж, старший сын и дочка — ровесница Нино. Другой ее сын служил поваром на какой-то железнодорожной станции в Сибири, она уже давно не получала от него никаких вестей.

— Почему ты плачешь, няня? Перестань. И не говори мне больше о любви. Ты сделала мне больно.

— Чем, моя милая?

— Ты сказала, что любовь несет с собою горечь.

— Нет, не только горечь. И плачешь ты ведь не от горя, а от того, что любишь.

— Кого?..

— Корнелия.

— Это ты говоришь, а не я.

— Но я говорю правду, а ты скрываешь.

— Да, няня, потому что все равно никто меня не поймет, а скорее всего только оскорбят, начнут болтать по всем углам, на каждом перекрестке…

Саломэ обвела глазами комнату.

— Я-то тебя не выдам, не осужу, — прошептала она и снова прослезилась.

Нино обняла ее.

Оставшись одна, Нино долго не могла уснуть. Слова любви еще звучали в ее ушах. И снова глаза наполнились слезами.

За все годы своей юности Нино никогда не знала слез. Дни ее протекали в довольстве и счастье, родители ни в чем ей не отказывали, баловали ее, исполняли все ее желания. Она восторженно и доверчиво входила в жизнь, была проникнута наивной верой в людей. Но вчерашний и сегодняшний дни потрясли ее. Ее любили два человека — пылкий, но, может быть, еще неустойчивый в своей любви Корнелий и опытный в любовных делах, но не вызывающий доверия к своим чувствам Платон. Первого она любила. Второго?.. Она не могла ответить на этот мучительный вопрос.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГОРНЫЕ ХРЕБТЫ

Я видел горные хребты,

Причудливые, как мечты,

Когда в час утренней заря

Курилися, как алтари,

Их выси в небе голубом.

М. Ю. Лермонтов

1

Из Боржома батарея Алексидзе направилась в Бакуриан. Снаряды капитан приказал погрузить в товарный вагон, который прицепили к ночному поезду, и в сопровождении Петре Цхомелидзе, Сандро Хотивари и Джвебе Микеладзе отправил следом за батареей. Корнелия Алексидзе оставил при себе в качестве ординарца.

Прокутив всю ночь в Боржоме, капитан вместе с ординарцем в шесть часов утра сел в вагон. Обоз батареи — фургоны и двуколки — двинулся в Бакуриан еще ночью.

Маленький паровоз, тяжело пыхтя, тащил такие же, словно игрушечные, вагоны по узкоколейной железной дороге. Поезд кружил в горах, покрытых хвойным лесом. После каждого поворота внизу открывалась взору только что пройденная колея. Все выше и выше поднимался поезд, точно угадывая желание Корнелия, душа которого после свидания с Нино стремилась ввысь.

Никогда раньше не воспринимал Корнелий с такой остротой красоту и величие природы. Из окна вагона виднелось темно-синее небо, по которому плыли, словно лебеди, стаи белых облаков. В горах, густо поросших соснами и елями, клубился туман. Поезд делал короткие остановки у маленьких дачных поселков, а затем снова устремлялся по спиральному пути вверх, в горы, к темно-синему небу. На фоне покрытых снегом горных вершин то и дело открывались чудесные лесные пейзажи.

Миновали дачные места — Цагвери, Цеми, Сакочави… Поезд приближался к Бакуриану — конечному пункту узкоколейки. Корнелий принялся будить своего командира.

— Господин капитан, скоро Бакуриан…

Из-под шерстяного одеяла, покрытого сверху серой диагоналевой шинелью, высунулась нога в коричневом носке. Под головой капитана лежали полевая сумка и резиновая подушка.

— Господин капитан, уже Бакуриан, — повторил Корнелий.

— Слышу, слышу, не глухой, — недовольно проворчал Алексидзе. Потом повернулся и спросил уже другим тоном: — Бакуриан, говорите?..

— Да, Бакуриан, — ответил Корнелий.

Капитан оперся на локоть и припухшими от сна глазами глянул в окно.

— Так… Значит, Бакуриан, — сказал он, зевая. Откинул одеяло и шинель, присел, поправил носки и стал натягивать сапоги. — Наверное, батарея уже выступила в Ахалкалаки, — заметил Алексидзе и, надев френч, тоже стал у окна.

На станции Бакуриан, у водонаборного крана, умывались старшина батареи Лазришвили, каптенармус Цхакая и отставшие от батареи Сандро Хотивари, Петре Цхомелидзе, Джвебе Микеладзе. Увидев в окне вагона капитана, все они вытянулись во фронт.

— Ушла батарея? — спросил их Алексидзе, выйдя из вагона.

— Так точно, ушла, — ответил старшина.

— В котором часу?

— В восемь.

— Я же приказал в шесть.

— Не успели, господин капитан, вы же знаете, что за народ эти студенты, — улыбаясь, оправдывался старшина Лазришвили.

— Сами вы виноваты, при чем тут студенты! — оборвал его капитан и приказал: — Оседлать мне лошадь!

— Слушаю! — ответил старшина и вместе с каптенармусом отправился выполнять приказание.

— Успею догнать батарею до перевала, — сказал Алексидзе, взглянув на часы.

— А нам как добираться, господин капитан? — спросил Петре Цхомелидзе. — Ведь все лошади ушли с батареей.

— К вечеру сюда прибудут наши фургоны и двуколки. Переночуете и наутро отправитесь вместе с ними, — ответил капитан.

Потом он пошел с сопровождавшими