Черный гардемарин, судьба и время - Алла Валерьевна Репина

своих слов он обратился к нему с просьбой сыграть что-нибудь. Как и следовало ожидать, матрос сейчас же стал ломаться, указывая, что болят пальцы, но после некоторого количества просьб – согласился сыграть «Осенний сон» и сел за рояль.

И после же первых звуков мы с Зубовым действительно поняли, что перед нами – не обыкновенный тринкала на рояле или тапер, а самоучка-художник. Из «Осеннего сна» он сделал какую-то собственную импровизацию – с какими-то вставками целых музыкальных фраз – с замирающими аккордами – с бурными выкликами – и, надо сознаться, играл с большим подъемом, с душой, чувством. Мы с удовольствием прослушали этот вальс и, когда он кончил, мы ему поаплодировали и попросили сыграть еще что-нибудь.

Он тогда сыграл «Тореадора» и также с собственной импровизацией – надо отдать справедливость, очень приличной. О технике говорить, конечно, не приходится, ибо пальцы его были коротки и неповоротливы, и надо удивляться, как он успевал водить их по клавишам.

Я не упоминаю, конечно, что этот артистический товарищ играл без нот.

Из его рассказов мы узнали, что он мастеровой Путиловского завода, призванный во флот, и на рояле научился играть лишь в период революции.

Мы еще посидели за чаем, поболтали, причем буфетчик настолько раздобрился, что притащил еще целую кипу лепешек и сыра и заявил, что он нас «приветствует». Глупо было бы отказываться от такого приветствия, да еще в такие времена, и мы, плотно похарчив на сон грядущий, расплатившись и распрощавшись, пошли домой.

Передача флотилии

На третий день нашего пребывания в Ярославле все дела были кончены – все бумаги сданы; остатки Селигеро-Волжской флотилии – переданы Северо-Двинской.

Под диктовку Стааля машинист-переписчик стучал на машинке приказ Реввоенсовета Северного фронта:

«Ввиду реорганизации Северо-Двинской речной флотилии… применить к реорганизованной флотилии… штаб ликвидированной Селигеро-Волжской озерно-речной флотилии… в количестве следующих единиц… с последующим укомплектованием… начальник флотилии… врач… артиллерист… штурман… механик… член генштаба… казначей…3 старших матроса и 9 матросов… один кок и два хлебопека… радиотелеграфист… три водолаза… пять шоферов…».

Песенка Селигеро-Волжской флотилии была точно спета. «All right, – сказал Зубов, когда мы вышли из штаба, – теперь мы можем со спокойной совестью покидать Ярославль».

По приезде в Питер Зубов намеревался поступить на службу в водный транспорт и послать к чертям военную службу.

На радостях, что я наконец развязался со всем, я пошел в парикмахерскую сбрить бороду. Брадобреем, к моему изумлению, оказалась женщина. Узнав, что я из Петрограда, расспрашивала, правда ли, что у нас сейчас женщины заняли места мужчин на телеграфе, есть даже женщины шоферы и женщины кондукторы трамваев. Приветливая особа из парикмахерской оказалась бывшей сестрой военного времени; подстригла и побрила она меня замечательно, сообщив, что приобрела опыт брадобрея, ухаживая за ранеными в госпиталях.

Зубов, когда я помолодевшим предстал перед ним, разулыбался: ого, говорит, да вы совсем еще мальчик.

Перед самым отъездом Стааль отозвал меня в сторону и с ехидным видом рассказал следующее:

«Представьте, вызывает меня к себе Глезаров и говорит, сверкая глазами: «Вот, вот ваш хваленый командный состав – полюбуйтесь – на днях вся Чудская флотилия перешла на сторону белых и целый отряд конницы! Так и набросился на меня: Was sagen Sie dazu? И впрямь, как это вам понравится?».

Что далее?

В тот же вечер мы сели снова в поезд и в пятницу 15 ноября были в Петрограде. Чтобы меня не могли счесть укрывающимся, сразу же на следующий день я решил сходить в Морской штаб, чтобы получить на время отпуск и бумажки и в то же время посмотреть, что там делается. Отдел командования Балтфлота помещается в здании адмиралтейства – и я направился туда. Судьба будто покровительствовала мне: начальник отдела по личному составу (из бывших лейтенантов) выдал мне предписание отправляться после отпуска в Шлиссельбург, младшим офицером на «Березину». Однако политический дежурный комиссар, едва глянув на меня, подписать это предписание отказался: «Я не могу подписывать – не знаю я этого субчика! Пусть он после соблаговолит зайти, когда принесет политические рекомендации поручителей, с того места, где прежде служил».

Ясно, что предстояло кланяться в Тверской водный транспорт, комиссару Ивану Сергеевичу Круглову, просить поручительства, но надо ли это ему? И стоит ли вообще напоминать о себе, ибо черт его знает, что там в Твери еще могло всплыть компрометирующего по делам нашей Селигеро-Волжской флотилии?

Следующий день было воскресенье – и я обдумывал, что мне делать, а решать-то надо было незамедлительно: уже началась мобилизация лиц моего возраста и я в конце концов уклониться от нее не мог. Не найди я места, дорога моя была бы только в Красную армию, служить в которой вовсе не хотелось. Если не попаду в военный флот, то куда мне идти? В торговый флот – опыт показал, что поступить туда практически невозможно. На заводы морского ведомства – заводы стоят. На гражданскую службу – у меня нет связей в том мире. Жить «так», укрываясь – я не имел ни средств, ни желания.

Часть IX

Северный корпус

Встреча с Колмыковым

На другой день, в понедельник, выхожу из дому – навстречу мне обросшая бороденкой физиономия косого какого-то субъекта, в архаровском костюме:

«Здо’ово, Эпа!».

Что за черт? Передо мной Шурка Муравьев, однокашник и соучастник по тверским приключениям.

«Откуда? Где был? Идем ко мне!».

«Нет, не пойду. И ни о чем не сп’ашивай. Вык’утился и точка», – отвечает.

И далее: идем, нас Алексей Петрович ждет. Да, комиссар Колмыков. Мол, ты не ослышался.

Быстрым пешим ходом повел по Фонтанке. В пути пояснил: идем в Царскосельский вокзал. Там Колмыков заделался инженером железнодорожником; живет под чужой фамилией. Его выпустили две недели назад, по амнистии к годовщине октября.

Шурка также рассказал: Билибин сидит в доме предварительного заключения; все остальные в Дерябинских казармах, из наших осташковских там человек семь.

(В Петрограде слово «Дерябинские» произносят с ужасом: к годовщине октября в эти казармы Балтфлота на Васильевском острове, из которых устроен концентрационный лагерь, согнали массу «чуждого элемента» и «недорезанных буржуев». Условия, говорят, ужасны; помещения переполнены, холод, вши, тиф, миазмы, харч не дают, а передачи не принимают).

Обвинений, сказал Шурка, нашим не предъявляют, ибо никаких бумажек, кажется, не имеется. Бобровский и Юнаков освобождены по амнистии и уже драпанули на юг – видимо, благодарить следует генерала Стааля, который, однако, никак не может выцарапать из Дерябинских своего сына, буквально заложника. Лейтенант Лукин вроде бы