Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

То, что меня назначили фрейлиной в семнадцать лет, было, возможно, сделано в угоду Дедусе, являвшемуся близким другом покойного монарха, а потому часто пользовавшемуся разными небольшими привилегиями, которыми редко наделяли других.

Он даже дошёл до того, что всякий раз, когда при Дворе устраивалась церемония награждения и продвижения по службе, ожидал, что сие обязано коснуться и его. Где-то за неделю до "дня повышения" он начинал нервно расхаживать по дому, будто лев, запертый в клетке, а ближе к наступлению чаемой даты сидел и с нетерпением ждал радостных вестей. Получив то, что хотел: более высокое звание, крест, звезду, иной орден или знак отличия, – он был доволен, словно маленький мальчик новой игрушкой, громко восхваляя справедливость удостоивших его данной чести власть имущих. Когда же про него забывали, он в горьком разочаровании скрывался в своей спальне и сутками напролёт лежал там в темноте, отвернувшись к стене и отказываясь есть.

"Меня выбросили за борт, – скорбно бубнил он, глядя на нас большими, жалкими, печальными 'обезьяньими' глазами. – Со мной боле не хотят иметь дела. Моя держава во мне не нуждается. Никому не требуются мои услуги. Никогда больше меня не поощрят хотя б пустяшным признанием моей преданности и верности на протяжении всей жизни. Ведь списки кандидатов на повышение составляют имбецилы и ослы! Лучше б я умер". А мы вились вокруг него, умащая одеколоном его лоб, заваривая его любимый чай, обмахивая веерами, обнимая и целуя.

Это была подлинная трагедия, и вся семья погружалась в уныние.

В ином же случае, если его из виду не упускали, всеобщему ликованию не было предела и в доме несколько дней царил праздничный дух. Император, любивший Дедусю, об этой его слабости знал, а потому старался как можно чаще его "украшать", пусть даже при Дворе это стало расхожей шуткой. Таким образом, хотя Дедуся уже пребывал в отставке, его не преминули произвести и в генерал-майоры, и в генерал-лейтенанты, и в полные генералы, притом удостоив орденов, звёзд и крестов в таком количестве, что он, надев их все, выглядел как рождественская ель.

Посему почти нет сомнений, что именно в угоду ему меня, ко всеобщему удивлению, сделали фрейлиной в семнадцать лет, то бишь необычайно рано.

Мамуся, польщённая и обрадованная этим фактом, незамедлительно заказала мне красное бархатное расшитое золотом придворное платье со шлейфом длиной метра в три и белые атласные нижние юбки, расшитые серебром. Сей наряд завершал кокошник – традиционный русский головной убор, походивший на диадему и снабжённый длинной вуалью из белого тюля.

Всё это выглядело очень эффектно и сделало бы красавицей даже самую невзрачную деву.

Моя первая придворная церемония состоялась в Зимнем дворце в десять утра.

Накануне, уже в девять вечера, Мамуся повелела мне идти в постель, чтобы я хорошенько выспалась и выглядела наутро как можно лучше. Стараясь изо всех сил быть вежливой и почтительной, хотя внутренне кипя от негодования (точно так же, как перед своей первой ночной пасхальной службой тремя годами ранее), я как можно более покорно повиновалась и, ворча себе под нос, направилась в спальню, прекрасно осознавая, что от волнения не засну всю ночь.

Няня, как водится, ждала меня с той же грелкой, что всё так же иногда протекала, и стаканом тёплого молока, которое она только что подогрела на той же древней и вонючей спиртовке. Однако старая колючая фланелевая ночнушка канула в Лету, ведь ей на смену пришла коллекция новых батистовых с длинными рукавами, воротничками и оборками.

"Заходи же, заходи; для тебя всё готово, голубка моя".

Та же старая пестунья, повторявшая те же привычные слова, что я слышала тысячи раз. В том, что касалось Няни, ничего не менялось. И пусть я уже повзрослела, вышла в свет и сделалась фрейлиной, для Няни я была и всегда останусь не кем иным, как "этой деткой".

Она, как обычно, укрыла меня одеялом и прочла надо мною молитву, нежно поглаживая при этом по голове. Затем, хотя я и умоляла её остаться и поболтать или рассказать мне какую-нибудь историю, она на цыпочках покинула спальню, оставив меня бодрствовать, прислушиваться к четвертьчасовому перезвону белых фарфоровых часов и считать медленно тянувшиеся минуты.

В тусклом свете мерцавшей перед иконами лампады я разглядела контур своего висевшего на специально сделанной для этого вешалке придворного платья. Длинный шлейф лежал на полу почти посередине помещения, и мне казалось, что я вижу редкие отблески украшавших бордовый бархат золотых лилий.

Завтра, нет, уже сегодня, я облачусь в это чудесное платье и буду слышать, как позади меня шуршит огромный шлейф, когда я низко, согласно придворному этикету, присяду в реверансе, практически касаясь коленями пола. Мне не нужно этому учиться, ведь уже на первом уроке танцев нам показали, как это делают, и мы потом годами отрабатывали подобные реверансы. Но будет непросто приседать должным образом, имея за спиной такую длину и вес тяжёлого бархата. И мне оставалось только надеяться, что я не запутаюсь в нём и не упаду, как это случалось с некоторыми девушками прямо на глазах у императриц. Я уже ранее поведала Няне о своих страхах, и та пообещала молиться за меня во время всего моего пребывания во дворце.

Было ещё темно, когда она пришла меня "разбудить", принеся мне чашку горячего какао, которое, как она знала, я любила больше, чем молоко. И была потрясена, увидев, что я сидела, по её выражению, "будто попугай", и узнав, что я не сомкнула глаз.

"Хорошенькое же у тебя будет личико, мой зайчик, – глаза отекут и покраснеют, а нос распухнет, будто ты простудилась. И всё потому, что ты непослушная детка, даже не попытавшаяся заснуть. Государь-император и царицы удивятся твоей внешности и подумают: 'Что за дурнушка'".

Но, несмотря на её мрачные предчувствия, мои глаза не отекли и нос нисколько не распух. Напротив, я никогда раньше не выглядела более бодрой и менее "одутловатой". Один взгляд в зеркало показал, что мои глаза широко раскрыты и сияют от возбуждения, а нос идеально тонок и бел.

После того, как я приняла ванну, пришёл парикмахер. (И, ох, какой же у него был заспанный вид! А ещё от него пахло по́том, будто он утром не мылся как следует). Уложив мои волосы так, чтобы на них держался кокошник с вуалью, он скромно удалился, а меня стали одевать: сначала нижние юбки из плотного белого атласа, а