Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Я договорилась с Несмеяновым, он изыскал средства и обещал инструмент закупить. Не раздобудет, отдам «Бехштейна» – мне он самой не в радость. А живём мы втроём: я, Найдёныш и Лавр, один замечательный человек. Частное владение Лантратовых, найти не составит труда. Неподалёку от слободского базара, горбатым мостком к храму Илии Пророка. В противную сторону от кладбища.

– Тот самый? Из твоих снов о мальчике с вокзала? – Дина хитро подмигнула Мушке. – Тот самый, из Политехнического. Поняла, Милица?

– А я и так знала, – Мушка зарумянилась. – Такому лицу доверять можно.

– Да какое же лицо? Самое обыкновенное. Только рост выдающийся, – Дина нахмурилась. – Похоже от меня одной скрывали.

– Высветленное лицо. И у друга его такое же.

– Постой, постой, с тобой ещё разберёмся. И что же в нём, Вита, замечательного? И как ты вообще решилась, Вот так, с ходу?

– Знаете ведь, как я жила, оставшись одна? В странном отупении, очерствелости. И он понял мою отстранённость. Оказалось, мне нужно рассказать про ужасы, что мы пережили, кому-то, кто их не видел, кому-то далёкому. Будто ему в ладони переложила боль свою. А он ладоней не развёл, не упустил – принял. У него удивительный дар понимания. Он весь ладно скроен: от цельности души до красивой головы и рук, тока умных синих глаз. Он своим присутствием рядом дал мне что-то, чего я до него не знала. Я, девочки, полна сейчас густой светлой радости.

– Так значит, ты влюблена. Так поэтично говорят влюблённые, – Дина задумчиво глядела на подругу, ища новые черты и приметы того падения, какое так знакомо ей самой, но не открыло в ней счастья.

– О, нет. Он брат мне, большая белая птица.

– А кто такой Найдёныш? Ребенок из приюта? – любопытствовала Мушка.

– Нет, нет! Вы бы видели те чёрные глаза, тугие косы, алый рот, смешливый нрав и совершенное отсутствие грамотности. Липа полна уверенности, что церковные книги и житейские хитрости решат её жизнь. Логофет просил приютить девочку-подростка из погорельцев.

– А что же он сам?

– Как говорят мои воспитанники, пузырится. Вениамин Александрович очень зол. Изредка навещает меня в Воспитательном доме, провожает до слободки. Я виновата перед ним.

– Виновата? Ты перед ним? – Мушка едва не поперхнулась надкусанным пирожком.

– Да, да. Я вовремя не устранила его внимания к себе. Тогда у Лохвицких подмечала, но мне всё равно было. Я не держу зла, да и за что. Но мы чужие. И диспуты, и речи, и все его поступки, и трусливые драки со старушками, что бросаются на него в последнем замахе, как на антихриста, всё в нём отвращает меня. В нём воплотилось чуждое, невыносимое для меня, органически отторгаемое. Жаль не открылось не сразу. Руденский – антитеза. Он слаб, неискренен и развращён. Едва стал приближаться ко мне, не просто водить знакомство, а именно приближаться «не просто», вот тогда я отчётливо поняла, как он гибелен, как растлён, как не нужен мне. И он чувствует, когда во мне с его приближением, поднимается волна отвращения. Отступает на полшага. Я-то его прощаю. Простит ли он мне?

– Тебе прощать, никак не возьму в толк?

– Нелюбовь, Мушечка. Нелюбовь и отвращение. Я бежала от Лохвицких не из-за старого бонвиана, хватающего девушек в заплёванных парадных. Я бежала от умного, хищного вожделения Руденского.

– А ты представляла его голым?

– Дина, мне даже не приходило в голову. Я говорю о другом отвращении.

– А я сейчас представила. Вот будто он стоит на сцене с воздетыми руками и поёт: «паки и паки», а сам голый.

Мушка прыснула в кулак. Вита опустила взгляд на скатерть, пытаясь скрыть недовольство.

– Есть все-таки в нём неудовлетворённая потребность к интимности.

– Глупо!

– Выходит, ты неплохо устроилась. Частное владение. Святоша рядом. Прислуга. И никакого уплотнения, так? – Дина прищурилась и её хрустальные голубые глаза потемнели до цвета морской глубины.

– У Лавра в доме собрана отцом и дедом огромная библиотека. Согласно недавнему декрету, дома с библиотеками и ценными коллекциями не подлежат уплотнению. Музейное бюро, где Лавр теперь служит, ходатайствовало о получении охранной грамоты. Лавр – не святоша. А Найдёныш – не прислуга. Что тебя так рассердило, Дина? Ты жалеешь Вениамина Александровича? Но жалость, кажется, неконвертируемое чувство?

– Я вовсе не сердилась. Давайте закажем чаю. Эй, человек, где ты? Три чашки чаю. Какой там у вас?

– Морковный. Но могу-с предложить, так сказать… из старых запасов… – официант тянул, явно вымогая доплату.

– Ну что ты там мямлишь? Соображай поскорее, – Дина осерчала и вымещала неудобное своё раздражение на половом.

– Есть перловский чаёк, довоенный, для особых гостей.

– Неси для особых!

– Дина, а если он для тебя «человек», то кто ты сама?

– Что за тон, Вита?!

– Диночка, мне до следующей выдачи в театре целых три дня доживать. Боюсь, тот чай станет нам дороже пирожков.

– Не жмись, Мушка. Дина Таланова способна заплатить за своих подруг.

– Мы сами.

– Сами.

– Да не на деньги Муханова.

– Я всюду плачу за себя, кроме церкви. Там свечи даром дают.

– Виточка, возьмём на моё жалованье из конторы…как там её Чрезупопт, что ли?.. Девочки, где я служу?

Все трое снова легко и задорно рассмеялись, словно и не омрачали их лица тени непонимания.

– Девочки, я, наверное, не дождусь чаю. Тороплюсь домой. Спать хочу невозможно, вчера дежурство в приюте, сегодня бессонная ночь выдалась. Едва уснули и тут будит меня Липа. Говорит, что-то неблагополучно у нас во дворе. Посмотрели с ней, и вправду, огонёк виден у флигеля. То ли курит кто, то ли факел пытается поджечь. Позвали Лавра. Бежим в кухню, а с террасы в окно вдруг стучат.

– Господи Боже! Ужас, ужас… – Мушка ахнула и закрыла рот ладонью, хлопая ресницами и уставившись в ожидании на рассказчицу.

– Всё Бога призываешь, – усмехнулась Дина.

– Тебе, язычнице, не понять. А дальше?

– Завершилось благополучно. Долгожданный гость объявился: молочный брат Лавра – Дар Лахтин.

Во входные двери ресторана почти кубарем ввалилась громкая компания, четверо в военной форме и штатских шапках-оплеухах, двое в шёлковом облачении. Один, в бархатной куртке и с жёлтым фатовским шарфом вокруг шеи, декламировал стихи:

«Уже казаки убежали

в углу сияет ангел хилый

и мысли глупые жужжали

над этой ветхою могилой…».

Официант бросился навстречу.

Тапёр заиграл бравурное.

По ресторану пронеслось сквозняком: Рруудденнский… со свитой.

10

Фребеличка и поборщики

Павел пропал и не показывался в музее второй день.

Хранитель справился о нём мельком и больше не вспоминал. Дел невпроворот: в бюро снова пополняли экспозицию и запасники предметами из реквизированных