Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

коллекций; с утра провели хозяйственную «пятиминутку», растянувшуюся на три четверти часа; до полудня – заседание Учебного совета по атрибуции; в полдень примчалась летучая ревизия из Отдела по делам музеев Исполкома, а вечером анонсировали трудовое собрание по вопросу уравнения жалованья. Лавра никуда не звали, как заштатного. Реквизированное оказалось частной коллекцией красильщиков Бардыгиных, из их владения на Воронцовом поле. Говорят, прежде у Бардыгиных реквизицию приостановили, за неимением возможности перевозки и хранения объемного собрания старопечатных книг, живописи, фарфора и нумизматики. Но со временем кто-то «сведущий» подсказал коллекцию разрознить, и мигом на часть отыскалось местохранилище в музейном бюро на Малой Знаменской.

А третьего дня они повздорили: Лавр и Павел.

Случаем послужил поход на книжный склад в Просвирин переулок. Оказалось, Павел привёл Лавра к церкви Спаса в Пушкарях. Лавр заартачился, отказался входить к щепотникам. Павел не понимал упрямства, чего ж не входить, раз тут службы не справляют, книжный развал тут, склад. Поторговались, вошли. Остались недовольными друг другом. Действительно, храм на храм не похож: утварь вынесена, иконостас разобран, холмы книг пирамидами на полу, навалом. За свечною лавкой настенная фреска в рост человеческий замалёвана разводами охры. Павел деловито курсировал между «пирамидами», искал местных. Зашёл с ходу в царские врата. Лавр ему: куда ты, мол, в алтарь в шапке-то. Тот отмахнулся. Разошлись. Лавр принялся в книжной россыпи рыться. Смотреть на книги, разорванные, кинутые словно комья земли с лопаты, оказалось больно. Стало не по себе: книжки есть с экслибрисами, многие надписаны, под дарственной надписью стоят автографы, даты, значащие для хозяев, или инициалы дарителей, уголочки загнуты, закладки оставлены. Из всех брошенных вещей жальче всего книги. Книги – души, книги – дух, не тело, книги – воздух. В сторонке увидал доски, прислоненные к стене. Перевернул, иконы.

На душе тягостно, как в день приезда, когда город свой, радостный и купельный, нашёл облезлым и линялым – «под ремонтом». Быстро момент пришёл, про какой Лексей Лексеич упреждал. Не по душе подлости содействовать. Не готов идти в чужом строю, чем бы тот обставлен не был: благами человечества или объединением пролетариев всего мира. Дальнейшее отношение к делу определится тем, чего от него потребуют.

– Сторож в лавочку отлучился. Просил присмотреть. Что тут? Стоящее? – Павел ковырнул носком сапога издание с золотой тесьмой на фронтоне. По всей видимости, коммивояжера вовсе не интересовали книжки, и здесь он по иной причине.

– Стоящего ничего.

– А тута что? Иконы?

– Так, ерунда. Вряд ли местные. Подделка.

– Почем знаешь?

– Ну вот смотри. Кто здесь?

– Бес.

– На уставной иконе нечисть всегда в движении писана. Что-то чёрт да делает. И никогда прямо не смотрит. А тут гляди как – в анфас.

– Точно. Вишь ты, а я бы не обратил.

– И вот гляди, видишь тень от порфиры?

– Ну.

– Подделка. Ни икона, ни парсуна. Хоть и не бездарная работа, приём кьяроскуро не всякий знает. Ни на одной иконе тени ты не увидишь. Там неземная жизнь писана. А тут земная, с тенью.

– Ну, дока.

– И иные приметы имеются, вот рамка – ковчег…

– Ну, ладно, ладно, штукарь… Да брось ты доски. Чёрти что тут делается! Пыльно. Наше бюро после тутошней разрухи просто дворец турецкого султана. А ты, случаем, язык немецкий не знаешь?

– Читать могу.

– Ха…читать. Говорить можешь?

– Говорю неуверенно. А зачем тебе?

– Да так, врач один знакомый – немец – есть. Русской старины любитель.

– Немцам нынче разве безопасно у нас?

– При нынешнем режиме безопасно. А вон и сторож шкандыбает…

Павел уединился со сторожем в левом приделе. Минут через пять вернулся, довольный, запихивая на ходу бумажку в карман.

– Ты чего статуей застыл?

– Тут как на кладбище. Мёртвые книги. Ненужные. Опомнимся и станем странички выискивать, как черепки склеивать. Не опомнимся, сами за ними уйдём.

– Книжки теперь принадлежат народу. Народ захочет – почитает, не захочет – сничтожит.

– А ты и вправду думаешь, всякий из народа прикоснётся и поймёт? Не примет ли вот эти вот сокровища за чужое себе за ненужное?

– Что уж ты так о нас Лантратов? Мы питекантропы, что ли?

– Не обижайся. Ты только задумайся, Павлец, какая невероятная сила сосредоточена здесь. Может быть, можно спасти те книжки, а, Павел?

– Конечно, конечно. Сюда бригаду летучую пришлют от Наркомгоскона и всё разберут. Чего супонишься? Жизнь даёт такие просторы нынче! А ты всё синодики рваные подклеиваешь… Мелко. Брось, Лаврик! Идём, идём. Есть адресочек, по нему рванём. Оглядимся, а потом летучую бригаду направим.

Лавр шёл впереди, слушал и на паперти вдруг резко остановился. Идущий позади Павел налетел на него.

– Я по адресочкам ходить и реквизировать не стану. В морду могу въехать за такое предложение.

– Э… за грудки-то не бери. Дурачок ты. Тебе никто и не предлагает реквизировать. В брошенные квартиры, в пустые. Уехали хозяева, утекли буржуи. Теперь ихние библиотеки солдаты на махорку скрутят? Гобелены, бронзу, посуду серебряную управдомам оставим? Хоть подскажем кому следует, где печати наложить. Малость спасём. Разворуют ведь! Расхитят, лакировщик…

По «адресочку» съездили, квартиру осмотрели, опечатали. Подготовили наряд-заявку для «летучей бригады». Дело сделали. Мирно разошлись. Но недовольство друг другом никуда не делось.

Павел пропадал два дня.

Лавр корил себя за резкий тон, может, из-за того разговора на паперти не показывается. В ту минуту и вправду мог ударить. Дуется, поди. Один по «точкам» рыщет. В сущности, коммивояжёр ведь благое дело делает: спасает гибнущее. Для музея он находка, сколько ценных экспонатов раздобыл и всякий раз с экономией средств, выторговывая, выкраивая, переубеждая. Не затем ли и сам Лавр здесь: спасать редкости.

За монотонной инвентаризацией бардыгинской утвари и собрания Псалтирей, Четьи-Миней, Торжественников, Прологов и прочих древних Цветников мысль перескочила от раздоров с Павлом на события сегодняшней ночи. Радость-то какая! Великая радость. Брат ведь отыскался, Дар Лахтин! Надо Леонтию Петровичу его показать, совсем тщедушным заявился, хворым. Улита жива, зовёт к себе в Селезнёво. Откуда ей знать, что теперь Лавр не один на Свете Белом. У него семья – сестрицы, Вита и Найдёныш, куда ему от них ехать. Ах, как вошла ночью Вита в кабинет!.. Босая. Не спалось, ещё электричества не гасил. И её испуганное лицо в зелёном свете лампы стало бледнее обычного. Русые волосы, в полутьме кажущиеся тёмными, цвета переспелого крыжовника, рассыпаны по плечам, по мережке рукавов длинной, до пят, батистовой рубашки. Ни платка, ни накидки – и не скрыть двух упругостей под тончайшим батистом. Ах, как хороша, как хороша! Перепугана. А в спину ей Липа тычет. Он видит, как Вита