Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

замечает взгляд его, ошеломлённый внезапностью прихода и простотою её вида. Девушка смущается, скрещивает руки на груди, как на причастии. Секунды какие-то, буквально, секунды. Вот они уже втроём спешно идут в кухню, смотреть на огонь во дворе. Он впереди шагает, девушки в рубахах до полу семенят сзади. И мысль на ходу: вот бы заплести ей косу, укротить льняные пряди. А в окно – стук осторожный. И никакого страху у него. Будто предчувствие: в такую минуту ничего страшного, гиблого, с ними произойти не может, в том не было бы вовсе смысла. Отворяет рывком дверь… и тревога сменяется радостью: братка!

Лавр делал обмеры, взвешивал на весах и разносил в учётные карточки сведения, бережно укладывая затем раритеты на полки шкафа. «Номер 13. Серебряное кадило весом 1 фунт 25 золотников. Номер 14. Лампада с цепочками весом 2 фунта 4 золотника. Номер 15. Печатное Евангелие весом 35 золотников. Номер 16…». Полдня ушло на составление протокола по описям древлехранилища. Под самый конец разборки объявился Павел. Встал в проёме, глаза светлые-светлые, водянистые, не разглядеть чего в них плещется, а у самого бровь разбита, опухла. Стоит, не проходит в подвал, да и пройти некуда – всё свободное пространство завалено ящиками, коробами и мешками. Наполнявшим их предметам разорённого купеческого интерьера предстоит стать музейными экспонатами или отправиться на свалку.

– Где тебя так, Павлец?

– В боях и сраженьях на ниве искусства. Работа коммивояжера имеет профессиональный риск, как у давальца.

– Антиквары казались мне мирным сословием.

– В переговорах до резни доходят. А по правде, так вчера насандалился до псов. И вот мне какую кромань приспособили. А ты всё в царстве старого фарфора, старых книг и старого представления о мире. Нет, брат Лавр, антиквары народ хищный, варвары в личине миссионеров. Холодно тут у тебя, как в покойницкой.

– Книгам хорошо в такой температуре. Ниже если, то – худо. А человеку терпимо. Где нынче теплее?

– Вот, принёс в отдел «Эмали», сам сдай на приёмку, – Павел протянул холщовую тряпицу, влажную от его ладоней. Лавр принял, в свёртке оказалась финифтевая по меди табакерка с картиной из Кунерсдорфской баталии. И через табакерку Лавр понял, сотоварищ не держит обиды на него.

Закончив на Малой Знаменской, Лавр двумя трамваями добрался до Первой Мещанской, оттуда решил пройтись пешком до рынка. Но снова повезло, остановку провисел на подножке подоспевшего трамвая. Радость от возвращения брата не оставляла весь день, кипела горячей пенкой, как на сладком вишневом варенье. Но почему-то с Павлом горячую радость делить не хотелось. Домашняя то радость, своя, нутряная. Когда огибал базарную площадь заметил у вашутинской типографии Аркашку с Тоней. Лавр мимо прошёл. А вслед ему свист, тихий такой, аккуратный, как у пакгаузов тогда, в день приезда. Зашагал дальше, всё ускоряя шаг ближе к дому, ближе к брату. Почти у мостка через речку догнала Тонька. Подстроилась под шаг Лавра, как приставным. Недолго шли вровень, Тонька тут же сбилась, шаги у них разные.

– Стой, ерохвост!

Встали на Горбатом мостке. Народу шло больше с базару, на базар кто ж после полудня ходит. Лица у людей безрадостные, опрокинутые, забота одна: как бы еды раздобыть и дорогой поклажу уберечь. Под мостом Таракановка плела косы из водорослей, заплетала, расплетала. Иной раз прозрачными водами её проносилась шелуха подсолнуховая, щепа или газета – рыночный мусор. Скоро морозом скуёт речушку до ручья, промёрзнет до доннушка – встанет.

– Стой, говорю!

– Тонечка, тороплюсь я.

– Не жалобились тебе исчо?

– Кто? А что с ухом твоим? Распухло вроде.

Тонька фуражку натянула набекрень, спрятала больное ухо, морщась.

– Детоводница у тебя? Фребеличка? Кого в приживалках держишь?

– Твоё ли дело?

– В жилкоп сообщу. Или пущай, Супников, квартхоз, документы проверит. Может, мошенница, воровка. Обчистит тебя. И зря будет, что попы дом твой стерегли почти три года.

– Ты в уме ли? Воровка? Воры – братец твой и рыжий вот. Спроси у них, чего из лабазу по ночам таскают.

– Врёшь! Фёдор в начальниках. Зачем ему?

– По привычке с шибздиками ходит. От Бога не спрячется.

– Да, ему власть красная всё дала и иньше даст. А тебя чем Бог твой наградил, блаженный?

– Что тут ответишь? Помимо власти красной и нет ничего на Свете? Горько за тех, кому не приоткрылось.

– Куда нам…беспалым.

– Руки-то есть у вас, а душ нету. Человек вышел из человека, показался. Может, только Бог ещё и остался с вами. А вы и Того не видите.

– Непонятно говоришь.

– Прощай.

– Куда прощай? Вот так и уйдешь к ней?

– Твоё ли дело?

– Ну не моё, так моим станет. Гляди, Лавр Лантратов, пожалеешь, раз… не любишь…

– Кого?

– …красную власть.

– Тонечка, любовь не повинность, не долг.

– А что?

На мосту, конечно, случается говорить о любви. Но с другою бы девушкой тут стоять над водою.

– Сам не знаю…Наверно, сдача души неудержимой, покоряющей силе.

Тонька пыталась постичь, слова верзилы, опиравшегося на перила, глядящего на воду, вроде бы и остановившегося с ней на разговор. Но весь он – порыв куда-то в сторону, к кому-то другому, другой. Кажется, не ей он про любовь сейчас сказал, совсем не ей. Тонька так смешно открыла рот, задрав голову кверху, вглядываясь в лицо Лаврика, разношенная фуражка съехала на затылок, снова показалось оттопыренное, распухшее ухо. Лавр не сдержал искренней улыбки. Тонька опомнилась, губу закусила.

– Лыбишься? Ну не плачь опосля, оглобля.

Разошлись с моста в разные стороны: Лавр спустился проторённой дорожкой до церкви и свернул к тупику – домой. Тонька пошла обратно к базару, но потом резко тоже повернула домой – к баракам.

Дома Лавра ждал накрытый стол, выспавшийся брат, сонная Вита и Липа, прихрамывающая, с подбитым глазом.

– Мне нынче одни увечные попадаются. Ты как же умудрилась?

– Она в честном бою рану получила, – Дар ответил за Липу. – Ох, молодица-огонь! Свербигузка! Замуж бы такую взял …

– Да что у вас тут? Что у них тут, Вита? – Лавр, помолясь, последним уселся за стол.

– Сама в недоумении. Пыталась лечить нашу красавицу. Так она не даётся, сулемы боится.

– А на что мне та мазь? Глаз заплыл, так другой видит. Ногу сбедила, нога заживёт. А вот гречу не вернуть.

– Гречу?

– Нет, огонь-молодица, огонь! За словом в карман не ходит. Шурашовская порода. Мы тут с ней познакомились поближе. Оказывается, она нашему Ивану Василичу, начётчику, двоюродной племянницей приходится.

– Иван-то Шурашов всему миру старообрядческому известен. Но не знал, что Липа с ним в родне.

– Иван Василич и к нам наезжал, и в