Тума - Захар Прилепин

жуткая, огромная, мелкозубая голова, сплошь покрытая речными червями. Пучились жёлтые, сдвинутые к пасти глаза. Вывернулся, нагнав волну, белым с желтизной брюхом – немногим меньшим, чем у жеребёнка. Повсюду летела слизь сомовья. Ударил о воду хвостом – и удар был такой, что снёс бы троих казаков с ног.

– Твово сома внучок, Стёпа! Не признал?!. – неистово орал Иван. – За усы его! За усы! Кричи сомихой! Сам в каюк запрыгня!

…сатанея, били сома двухгубой острогой.

…взмыленные, непрестанно кричали, озверелые, как тати.

– Так его! Казнитя! – подзуживали бабы с мостков. – Устиньи исподню юбку из рук урвал, сатанюга!..

…сидели потом, ошеломлённые, разглядывая чудовище.

– Ибраги-и-им… – прошептал Иван, глядя на сома.

Так звали нынешнего турского султана.

…будто после пляски, Степан ходил по берегу, чтоб поскорей просохнуть; казаки говорили: проветриться.

Глядя в степь на той стороне, вдруг как вчера было, вспомнил.

…ему года три – он ещё не садился на коня. Они с матерью у реки.

Кто-то завопил: «Татары!».

Казаки побежали кто до парома, кто к своим каюкам. А он никак не мог встать, держась за две крепкие травины, – и видел, как мать уходит, ушла уже далеко.

…и в нём небывалый, самый огромный на все годы наперёд, растворяющий, словно сахар, всю его душу ужас.

…потом его подхватили. Он поначалу не понял, кто. Закинули в каюк.

…переплывая Дон на каюке, разглядел на пароме мать с Ивашкой. Она будто вдавила его в себя, обняв.

У Степана же в ладошках, насмерть сжатые, так и свисали травины…

Давно хотел спросить у Ивана про то. Он должен был помнить.

…потчеваться пришли к Разиным.

Никогда не сидевший без дела Будан готовил ушицу. Кривой с Иваном пособляли.

У Степана, гревшегося у крыльца на лавке, тлело доброе предчувствие, что батька, купивший вчера у белгородских купцов бочку хлебного вина, сейчас повелит Мевлюдке её выкатить. И станет всем звонко на душе.

Улучив минуту, Степан окликнул спускавшегося с крыльца брата.

Иван, не останавливаясь, глянул на Степана, – и, не дождавшись немедленного слова, прошёл, весь в чешуе и с ножом в руке, до Будана. «Бог с ним…» – решил Степан.

Скоро всё было как по писаному: стоя у городьбы, отец махнул Корниле, тот заглянул; явились на шум Васька Аляной и Трифон Вяткин.

…в ночи уже, когда напились, напелись, брат Иван спросил:

– Чего звал?

Аляной веселил Матрёну, вспоминая, как на абордаже повалился с борта каторги в казачий струг, и там, затылком убившись, пролежал с час, пока всё не завершилось. Зато на дуване взял втрое боле Трифона, коему на той брани срубили перст.

– Мыслю всё… – сказал Степан, слыша тёплый шум в голове, – …как иные казаки треплют языками, и послушай их – всякий сгубил по сто янычар. А Васька во всякой своей сказке такой, будто его, жалеючи, и не побили…

– Не про то хотел… – сказал молодо и дерзко охмелённый Иван.

Степан тряхнул головой.

– …а помнишь, Вань, было: я, совсем малый… мать… и ты… на том бережку? А как крикнули: татарва! – вы с матерью на пароме ушли, а меня на каюке довёз не помню кто…

– Помню, чего ж, – готовно ответил Иван. – Мать за мной побежала, я заигрался, и был далёко от бережка. А ты едва ль не у воды сидел. Мать закричала так, что я боле татар за неё спужался. Прибегли с ней – тебя уж нет. Звали, звали… Глядим – а ты в каюке. Корнила тебя забрал… Сам у крёстного спытай.

Степан кивнул: верю, братушка.

Иван отошёл к пылающему костру, где в наставших сумерках лик отца был багров, а в бороде его, казалось, прячется, трепеща, птица.

Степан всё стоял один, гладя себя по груди – там, где сердце.

…отчего ж он запомнил мать – уплывающей на пароме, а себя – одного на бережке, раз всё было иначе?..

На круг казаки допускались в шестнадцать с половиной годков. Столько и было Степану. Иван же один круг накануне осады прохворал, в другой круг ушёл на гульбу, а пока стояли в осаде, малолетки все были при деле: со стен не слезали. Вышло, что Иван тоже до сих пор на круг не ходил.

Минувшие лета́ для братьев были лишь присловием к истинному казаческому имени. На кругу казак обретал голос – и на тот голос становился тяжелей.

Матрёна затемно выложила на сундук платье для обоих: белые, как облака, шёлковые рубахи, атласные кафтаны с позолоченными площами и серебряными нашивками, у Ивана – синий, у Степана – красный.

У Ивана – пояс, украшенный золотом, у Степана – турецкий кушак. Ненадёванные шаровары. Сапоги – чёрные у обоих, остроносые, сафьяновые.

Тимофей ушёл первым, чтоб не глядеть, как сыны наряжаются, зато Якушка сидел в курене, разинув рот и завидуя.

Стоя на кругу, заедино со всеми казаками, вослед за попом Куприяном, старательно выговаривая слова, Иван со Степаном прочли молитву. Иван читал в голос, Степан – только чтоб самому себя слышать.

Лица казаков были сосредоточены. Глаза – обращены в себя. Произнесённые в сотню голосов слова, как пузыри с речного дна, летели вверх, сливаясь в единый ручей.

Раздалось: «Аминь!» – и зашелестели одежды: казаки надевали шапки.

Пахом Олексеев вынес на круг бунчук.

Тут же, тяжёлыми шагами, вышел с булавою в руке атаман Осип Колуженин. Борода его разрослась в половину груди. Встречный майский ветер трепал её о золочёные шнурки кафтана.

Есаул Корнила Ходнев, побледнев впалыми щеками, зычно прокричал:

– Атаманы-молодцы, атаман войсковой трухменку гнёт, помолчим!..

Казаки и так молчали, как древесные стволы.

Зависший в потоке воздуха беркут видел сотни разноцветных трухменок.

Здесь стояли христолюбивые тати, для которых пролитие поганой крови было заглавной заботой. Всякий бывший тут знал, что на следующем кругу многих казаков не станет, и явятся иные. Всякий круг был собраньем своей волей приговорённых. От живого круга, как от павшего камня, шли небесные круги мёртвых.

Иван и Степан становились буквицами в общем слове и словом в единой молитве. Отныне их имена растворялись в имени Войска.

Выше казачьего заединства был только всеблагой Господь, и потому казаки не присягали даже государю. Вся Русь присягала, а они – нет, и государь спускал им. Во всех церквах Руси славили патриарха, а на Дону – снова нет, и патриарх спускал им.

Круг знал о себе, что всякий казак поставлен превыше всякого боярина и любой прочей знати.

– …браты мои! – заговорил атаман, будто ища кого-то меж казаков, но ни на ком не останавливаясь взглядом. – В