Тума - Захар Прилепин

Она поймала его за горячее запястье и повела по себе, совсем нагой.

– Трогай, трогай… – велела просто, как не про себя.

Грудь её не уместилась в его ладони, и показалась словно бы наполненной тёплым творогом.

Склонился к ней – потянувшись навстречу, сама нашла его рот, и бережно поцеловала пока ещё немые, чёрствые губы.

Он заторопился. В ответ, с уверенным усильем уперевшись в плечо ему, завалила его на спину.

Оказалась лицом к лицу – и сказала рот в рот, глаза в глаза, в упор:

– Сама буду. Не торопись никуда.

…теперь он часто бывал невыспанный.

Встряхивал головой, словно на волосы насы́палась труха, – сгонял сон; с тем и сенная труха с него облетала.

– Куда гуляешь в ночи, Стёпушка? – спросила Матрёна.

В глазах её был намёк: как прознает отец – не поздоровится тебе; сам помнишь, сколь он Ивана колотил за блядовы его выходки.

Матрёна забрюхатила – и Степан впервые пристрастно оглядывал её, расползшуюся вширь: а и так случается.

На расспросы мачехи – молчал.

– Станешь – как Васятка Аляной, полинялый! – говорила, суетясь у печи, не оглядываясь на Степана, Матрёна. – …на дюжине баб по разу женат, а на четырёх – по два. Как на базаре встретит – леденцов им раздаёт, что купец. А последнюю жёнку – гулящую бабёнку с городка симбирского – у купчин и увёл, всю перемятую… И жидовская ясырка была у Васьки, и сербинка, и вдовиц тутошних пережалел через одну… Тоже жалостливый вырос? У тех вдовиц, Стёпушка, таких, вроде тебя, жалостливых – ты, да Кудин, да ещё один…

…в ночи ж, как всё завершалось, сипло, бессильно смеялся – радость захлёстывала разум. То было слаще гульбы и погони за зверем.

Темя её пахло парным молоком. Затылок – малиной.

Она чуть вздрагивала, словно внутри у неё тихо раскачивалась волна – и вдруг ударяла о рёбра.

– Никак в толк не возьму… – сказал, опираясь на руку, – …как же ж казаки от баб вроде тебя на поиски уходят?..

Не поворачиваясь к нему, ответила беспечально:

– И ты побежишь.

Ленясь раздумывать над её словами, рухнул лицом вниз, в пахнущее чужим куренём покрывало.

Ночами было ещё зябко, но она притаскивала помногу одеял и шуб; зарывались в них, как в тёплую нору.

«Так, что ли, звери живут?..» – спрашивал себя.

Задрёмывал, но ненадолго – оттого, что и во сне слышал запах её подмышки: слаще черёмухового. Влёкся на него через сон, как сквозь бурелом.

«Приворожила, что ли?» – успевал спросить сам себя.

Снова валял её во все стороны, раскидав шубы.

Мычала ему в грудь, чтоб не раскричаться, но и так их было слышно: и коза её, и куры, и кочета – все беспокоились, шумели.

Очумело держал её, вогнав в мягкие, глиняные бабьи рёбра сильные пальцы; мнилось: вот-вот – и душа вылетит с неё вон.

…подолгу так не могли угомониться…

А потом и сон сбегал. В щелях сновальных занималась зоренька.

– В сю зиму, чаяла, помру, – вдруг говорила. – Да Серёнька мой погиб – так на одну мне и хватило, чего оставалося у нас. И даже козичку не зарезала. И сена, гляди, сколь осталося. Как раз нам на постелю. Хошь молочка? Я тут поставила…

Вглядывался в неё.

– Не сердишься, что в курень не зову? – присев, Устинья отряхивала шею и грудь. – Не хочу, чтоб лез, как чужой. А по крылечку войдёшь – разглядят… Да и не могу. А как сорок дён минует – смогу.

…была словоохотливой. Седмица не минула – порассказала такое, чего иная баба и за век свой не раскрыла б. Говорила, как про другую.

…Устинья не помнила, откуда она родом. Село Ильинское, а чьих владений – забыла. Про барина помнила, что рябой был.

Увели в полон ногаи. Братик был – задохнулся в самом низу корзины, куда деток напихали, по пути. Первым хозяином стал один из сынов ногайского мурзы. Кочевали по пастбищам Таврии. Невольниц имел ещё нескольких. Одна полонянка бежала – скоро поймали, таскали за волосы, но насмерть не били и кожу берегли: наказали прутом по пяткам.

– А ты чего ж не побежала? – лениво спросил Степан.

– Спроси меня – я и не ведаю, с кой стороны московский ветер дует.

– …жадный до жёнок ногай-то? – помолчав, спросил Степан.

– Да пошто тебе… – неопределённо ответила она. – …ладони жирные. И пахнут не как наши казаки… Брюхатить не желал. На торг собирался сразу свезть, как надоем. Всё норовил то так, то эдак забраться… Пожилые ясырки научили, как угодить ему.

Степан покусал себя за ус.

– Продал? – спросил.

– Продал, а то, – ответила. – Жид выкупил. В Кафе-городе жила. Слыхал за такой?

– Дале предместий не заходил… – просто поделился Степан.

– А я повсюду заходила… Жид был затейливый. Три нас ютилось у него. Торговал людишками жид-то, богачество имел, – а держал в одном углу. Опричь меня валашка была девка, и гречанка… Лепые были все, догадливые до ласк… Жадовал нас продавать.

– А ты лепая?

– А то нет.

Устинья замолчала.

– Битти ми сенин масалын? (Конец твоему сказу? – тат.) – спросил.

Тихо, как воду пролили, засмеялась:

– Только зачин был, слушай… Потом я жиду в кошель забралась, он и продал меня. У генуэзца пожила в служанках. Молодой был, младее тебя. Никчёмный: ни суй, ни пхай, а по три раза в ночь тормошил. Ещё и дружка зазывал; тот и вовсе отрок. Так и обрюхатили, не угадала, кто из двух. Свёл на рынок, как приметил брюхо-то. Выкупил из армян один, старик. Дитя ж – не доносила. Детоцек не народить мне теперь – нескотная стала… Как скинула дитё – захворала, еле выходили. Только на ноги стала – армянин сдал ляшскому купцу. Тот злючий был, мучал; сбежала от него. Осталась у рыбаков, жила с рыбаками, с греками…

– А как ты с ними гуторила со всеми?

– А какой с бабой разговор?.. Потом за детьми ходила у крымского турка. И за самим турком ходила, как без того. Турка тот, как обеднел, отдал меня за долги в Азов. Шли на сандале с тем азовцем, сечевики запорожские налетели, побили всех. Азовского хозяина моего вдарили по затылку так, что зрак его выпал наружу, а он его в ладонь схватил, как лягушонка. Так и держал. Дорезали его по глоточке, меня ж забрали. Потаскали за собой недолгий срок: им баб на Сечь нельзя. У Черкасска, на том берегу, измяли напоследок все, какие были, а с утра обменяли на добрую лошадку. Серёнька углядел меня,