Тума - Захар Прилепин

чрез бесей своих – и слепляется Димитрушкина плоть теми диавольскими заботами заново. Пока шли к нему навстречь, всё судили по пути: остаются ли шрамы, нитяной след, когда лепят из умерщвлённой людины – заново обретшего дыхание. Пришли в его войско… Улучили минутку… Разглядели!

Степан остекленел глазами.

– …а там – не он, – сказал дед безо всякого выраженья.

– А кто ж? – шёпотом выдохнул Степан.

– А жид Богданка, – ответил Ларион. – Мы его видали ещё при чёртовом прислужнике лжепомазаннике Димитрушке. Пока тот ещё был живым и в пушку не заряженным… Плюнули мы, и с малым числом казаков решили бечь. А иные браты наши донцы – с четыреста человек, и черкасы наши братья, коих было войско, – остались жиду прислуживать, как государю. И верить нам не желали, сколь им ни твердили, что уж не раз, а дважды раз, – мы оплошали. Что и сей – не царь, и прежний – нет, а оба – брехло и бесово семя, и все мы во грех из-за них впали, и окажемся в проклятстве… Вся русь – и бояре, и дворяне, и купеческие, и посадские, и весь христианский люд, – все тогда впали в одурелость небывалую: присягали и первому брехлу, польской свистульке, и Шуйскому-пустобрёху, недолго на царстве просидевшему, и второму вруну жидовскому…

– А куда ж делся атаман Корела? – едва ли не выкрикнул Степан.

– А куда… – махнул рукой, как муху сгоняя, дед. – Сдох. Был атаман, стал чёрту баран. Винным зельем залился и пропал пропадом… А мы с немногими людьми, наглядевшись на всё, под водительством нового атамана – Феофила Межакова, перебегли ко князю Пожарскому, Митрием звали того князюшку. В Москве же тем временем уселись ляхи. А явились они туда по призыву продавшихся лютеранам мерзких бояр наших… И в Китай-городе сидели ляхи, и в русском Кремле, где и сам я ранее сидел, детушка, и постарался о том забыть, как про сон непотребный.

Дед Ларион глядел теперь куда-то в небо, словно считывая знаки, и шея его подрагивала.

– Помня прежнее своё беспутство, озлились мы на ляхов, как на себя. Ляхи, видя яренье наше, порешили Кремль оставить и сдаться, и для того послали мировщиков. Мы ж молили князя Пожарского отдать ляхов в руки нам, казакам. И крест целовали, что не тронем ляхов тех. Да солгали! Как вошли мы в Китай-город – тут же и побили всех ляхов. За то побили их, что помнили они по харям и прозваньям многих из нас, бывших и с первым лжепомазанником, и со вторым самозванцем. И меня тож помнили… А затем вышли мы навстречь ляшскому королю Сигизмунду, шедшему на Москву, – и его били, и гнали прочь.

Дед, склонив голову, нашёл своё колено и сжал несколько раз: ныло.

– …и был Собор всей русской земли об избрании государя. И случился спор великий. Иные хотели усадить литовца али шведа нам на царство. Казаки же – воспротивились. И разрешил тот спор наш атаман-батька Феофил, сказавший от всего Войска Донского за государя Михаила Фёдоровича, отца нынешнего государя, Алексея Михайловича – даст Бог ему здравия и многолетия, и никаких смут боле… А чтоб изменники-бояре не передумали, наше казацкое войско стало тогда вкруг Кремля, и, был грех, раздуванили мы дворы самых несговорчивых князей, чтоб те оказались послушней воле нашей… И православный государь Михаил сын Фёдорович взошёл на трон. И в награду нам, казакам, государь Михаил передал войсковое знамя, кое мы и выносим на всякий круг… В нонешнем феврале тому было тридцать три года как, детушка.

– А что с атаманом Феофилом? – спросил Степан.

– А погиб в поиске на крымски берега год спустя, как водится у нас. Куда ж ему ещё деться. Рядовым казаком в поход ушёл, хотя с царёвых милостей мог бы за зипунами не ходить впредь… На самом донышке лежит батюшка наш, как и дедушка твой…

Степан сморгнул, удивлённый.

– Ты и его помнишь? Деда Исайку моего?

– А что ж нет. Ходили с ним к турке не раз и не два, лихой казак был: Разя… Позавчерашние казаки, почитай, все лихие были. Тем казакам, тумочка, азовские люди оброк платили, и боялись из города выйти по дрова и за рыбой. А теперь мы сидим от них в осаде…

Дед нашёл ковш, принёс к себе, покачал воду – и выплеснул на землю.

– Не то кончилось казачье время?.. – спросил сам себя и, помолчав, добавил: – Я уж не побегу на сей раз; а куда вот вы побегите?

– И нам некуда бежать, дедко, – сказал Степан.

– Казаку бегать не в позор… – ответил Ларион. – В позор – не возвращаться… Ежели б, Стёпка, не токмо Азов, а вослед и крымску землю казаки однажды подарили б государю – царь наш каждого казака б жаловал, чем пожелали бы мы. С крымской земли на Царьград можно смотреть, примериваться. А Царьград – всем городам царь.

Черноярец крепко ткнул его локтем в бок:

– Тебе атаманом быть, тумочка; не оплошай. Бывает, задумали казака в подобие Ермака, а учинил казак дело – и вышел Карела… А что с круга тебя погнали – так зайди на другой круг, как беркут кружит. И падёшь в самую срединочку круга того.

…дед дотянул свою нитку, завязал узелок – и смолк.

X

Минька вернулся спустя три дня – кроток, тих.

В шитом золотом платье, в белой шали, при сабле и изукрашенных пистолях – весь из себя янычарище.

– Цыганок подвернул ногу, – сказал, страдая лицом. – На возке съездим нынче, Стёпка?

В повозку был запряжён древний, на один глаз ослепший осёл.

Правил молдаванин.

Осла еле выгнали со двора.

За ним, как за мёртвым, летели жирные мухи. Если бились о круп осла – падали замертво от сытости.

Кривоногие ногайцы, одетые, невзирая на тёплую погоду, в шкуры, в широких портах и, по своему обыкновению, без рубах, – став посреди дороги, кричали:

– Уч арабачини кёмди, дёртюнчиси оле! (Трёх возниц схоронил, четвёртый при смерти! – ногайский.)

– Ишекни сат! Мен ясир ичун Руске кетем, атлар олер деп коркам! (Продай осла! За ясырём в Русь иду, боюсь, кони падут! – ног.)

Минька ехал следом, на добром вороном, в бархатном седле, стремена – в серебре. Весь – как не со Степаном, а сам по себе.

На очередном повороте улочки увидели паланкин, несомый четырьмя слугами. Возле паланкина, склонившись, стоял празднично разодетый черноголовый грек. За греком – двое нарядных подростков; должно быть, сыновья. В паланкине сидел эмин, выставив крупное мясное ухо, чтоб слышать грека. Губастый рот его был