Когда была война - Александра Арно

Впрочем, нервничал в Орешке не только он. Напряжение перед операцией сказывалось абсолютно на всех, да ещё и постоянные недосыпы, нехватка еды, холод и сырость – всё это делало своё дело. Гарнизон болел, но оставался в строю. Решимость и бодрость духа, готовность стоять не на жизнь, а на смерть, не покинули ни одного бойца – во многом благодаря примеру Конева.

Лиза забралась на одну из своих позиций и внимательно оглядела окутанную утренним сизым туманом местность. Тишина. Только волны бесшумно накатывают на берег полуразрушенного Шлиссельбурга. Она припала глазом к прицелу и, устроившись поудобнее, приготовилась наблюдать.

Она могла подолгу смотреть за немцами, изучать их повадки, сильные и слабые стороны. Они всегда действовали по шаблонам, которые ранее уже принесли успех, и Лиза знала: в этом как раз и состоит их огромное упущение. Она наносила удары именно тогда, когда они меньше всего этого ждали. Гитлеровцы имели перевес не только в опыте, но и в технике, и в радиосвязи, и единственным, чем она располагала, была как раз неожиданность. Ею Лиза и пользовалась, но для этого требовалось неустанно наблюдать. От долгой лёжки затекали и деревенели конечности, нещадно ныла спина, в голове гудело, а она всё просчитывала выстрелы, вычисляя направление и скорость ветра и отдалённость объекта.

О том, что в Орешке есть снайперы, немцы знали, и по берегу без особой надобности предпочитали не околачиваться, но иногда ей всё же удавалось взять кого-нибудь на прицел – чаще всего кого-нибудь из солдат-новобранцев. Ими Лиза не интересовалась. Она вела охоту на высокие чины, но изредка могла и припугнуть какого-нибудь сильно оборзевшего солдатика, прострелив руку или полу шинели, чтобы не отвлекали от наблюдения. Понимали они обычно с первого раза, повторять не приходилось – тут же убирались подальше.

Вот и сейчас в поле зрения нахально влез какой-то гитлеровец. Перекрестие прицела легло ему на лоб, и Лиза скрипнула зубами.

– Убирайся вон! – прошипела она.

Немец и не думал убираться. Он с задумчивым видом стоял у самой кромки воды и, зябко кутаясь в серую шинель, смотрел вдаль. Из-за плеча торчало чёрное дуло автомата, сердитый ветер трепал края шерстяного капюшона. Немец поправил пилотку, потёр друг о друга руки в пушистых варежках. Был бы ближе – пристрелила бы, а варежки отдала Елесину.

И вдруг Лиза узнала его. Из отдалённых уголков памяти всплыли воспоминания о первом дне войны – те самые, которые она так старательно затёрла, запретив себе возвращаться к ним. Когда на Брестскую крепость опустилась густая летняя ночь, она, прихватив вражеский МП-40, выбралась из подвала и незаметной тенью побежала по знакомым с детства закоулкам. Справа и слева дымились остатки зданий, зияли чёрными пастями воронки от взрывов. Она долго наблюдала за веселящимися на обломках крепости немцами, сглатывая застрявший в горле твёрдый ком, пока не заметила обер-лейтенанта – разомлевшего от спиртного и совершенно беззаботного. Он громко смеялся, обсуждая что-то с другими офицерами, а потом отдал честь и пошёл куда-то по улице. Грудь царапнула ненависть, вспыхнула в сердце новым пожаром. Лиза неслышно двинулась за ним.

Обер-лейтенант вошёл в магазин. Она прекрасно знала его – частенько раньше бегала туда за свежим хлебом и молоком. Лиза обогнула здание, забралась в помещение через чёрный ход и спряталась в складском чулане.

Они сидели за столом, пили из своих котелков – трое упитанных довольных фашистов – и что-то увлечённо обсуждали между собой. Улучив момент, Лиза вышла из своего укрытия. Осколки стекла впивались в босые ступни, но она совсем не чувствовала боли – только обжигающую ненависть и горькую обиду. Она бесшумно приблизилась к обер-лейтенанту практически вплотную и направила дуло ему в затылок. Руки тряслись, но Лиза и не думала отступать.

Когда палец лёг на спусковой крючок, задремавший, казалось, немец внезапно поднял голову и уставился на неё, потом что-то испуганно сказал и вскинул руку. Обер-лейтенант обернулся, и в тот же момент Лиза без колебаний выстрелила. Он с грохотом свалился с табуретки.

Потом она рыдала навзрыд в облепленной чернильной тьмой переулке и остервенело тёрла сухой землёй руки. Ей казалось, что они пропахли кровью, пятна которой уже никогда не отмоются с ладоней. Тело заходилось в противной мелкой дрожи. Она убила. Убила человека.

Перед глазами всё ещё стоял его остекленевший вмиг взгляд, зияющая рана между глаз и стекающая двумя тонкими струями кровь. Лиза зажимала рот и сдавленно, истерично всхлипывала, не понимая, что происходит, как она, ещё вчера такая беззаботная и беспечная, своими собственными руками прикончила трёх человек?

«Они не люди», – холодно возразил разум. Не люди – нечисть, которая пришла убивать. И жалости они не достойны. Хотя Лиза и не жалела их. Она просто боялась новую себя – хладнокровную, жестокую; ту, которая без каких-либо сомнений сперва кровожадно и со злорадством всадила нож в горло одному человеку, а потом пристрелила другого. А вдруг такой она теперь и останется? Не способной на сочувствие и сострадание убийцей?

Лиза внимательнее вгляделась в лицо немца на берегу. Да, это был он, один из тех троих, что пили водку в разбомбленном магазине в Бресте. Она настолько хорошо запомнила эти немецкие физиономии, что сможет вспомнить их и на смертном одре.

– Вот это встреча! – одними губами сказала она и усмехнулась.

Палец лёг на спусковой крючок. Тогда Лиза, сама не зная, почему, оставила его в живых, а в этот раз он не уйдёт, узнает всё-таки вкус её пули. На берегу показался ещё один немец. Они с минуту постояли у воды, о чём-то разговаривая, а потом развернулись и неспешно двинулись к домам. Лиза спустила перекрестие прицела на голенище сапога и нажала на курок.

Немец припал на одно колено. Она смотрела, как беззвучно открывается в крике его рот, как второй в панике обхватывает друга за плечи и тянет вверх, прячась за его спиной. Боится, гадёныш. И правильно делает.

– Уже на позиции? – Рядом лёг Промахновский и вскинул свою винтовку. – Ты хоть немного спала?

– Да.

Он заглянул в прицел и с усмешкой присвистнул:

– Ого! Опять играешься, Лизок?

Лиза передёрнула плечами.

– Никак нет. Старого знакомого встретила. Вот, поприветствовала.

Промахновский повернул голову.

– Какого ещё знакомого?

– Долгая история.

– А я люблю долгие истории, – не отступался он.

Она не хотела рассказывать. Что-то держало её, не позволяло открыться перед Промахновским полностью – может быть, страх, а может быть, она просто всё ещё не научилась верить людям до конца. Но, поколебавшись с минуту, она всё же призналась: