Призрачные воины - Лючия Сен-Клер Робсон

Сержант Мотт протянул Бэскому белый флаг и заговорил, но лейтенант оборвал его взмахом руки, развернулся и с гордым видом пошел прочь.

— Что ты скатал Бэсиому? — спросил Уоллес, когда Мотт вернулся к нему и Рафи.

— Я предложил отпустить заложников, иначе начнется война и прольются такие реки крови, которых он отродясь не видел. А еще я сказал, что слову Кочиса можно верить и вождь поможет вернуть скот и Феликса Уорда. Я ведь не ошибаюсь? Кочис держит слово?

Рафи и Джим Уоллес одновременно кивнули.

— А Бэском заявил, что освободит заложников, только когда вернут мальчика. — Сержант Мотт подтянул ремень и скрестил на груди руки. — Насколько я понял, он считает так: даже если пацана похитил не Кочис, вождь может заставить всех индейцев плясать под свою дудку и убедит вернуть Феликса.

— Проклятье, — тихо выругался Уоллес. — Всякий апач пляшет только под одну дудку: свою собственную.

Из кузни, в которой заперли пленных апачей, раздался громкий высокий голос: брат Кочиса, Бык, затянул песню. Солдаты тем временем столпились у бойниц; все взгляды были прикованы к парламентерам. Уоллес, конюх, Рафи и сержант Мотт расположились у амбразур, через которые можно было разглядеть лицо Кочиса. Выражение лица Бэскома никого не волновало. Рафи прекрасно понимал, что, несмотря на позерство и хвастовство, Бэском беспомощен и бессилен. Это было очевидно и остальным. Именно за Ко-чисом оставалось право выбора: жить им или умереть. Парадокс заключался в том, что выбор вождя, а значит, и жизнь всех людей, засевших в станции, зависел как раз от действий и слов Бэскома.

Судя по тому, что видели приятели, переговоры зашли в тупик. Джим Уоллес снова чуть слышно выругался.

— Из-за этого недоумка нас тут всех перебьют. Я ему не позволю провалить дело. — Уоллес расстегнул ремень, на котором висела кобура.

— Я с тобой, — поднялся Рафи.

— И я пойду. — Конюх тоже стянул с себя ремень с кобурой, повесив его на крючок рядом с ремнем Уоллеса.

С тяжелым сердцем Рафи положил рядом два своих кольта.

Затем он внимательно вгляделся в неглубокую лощину, камни и кустарник, примыкавшие почти вплотную к дороге, которая вела на холм. Из той точки, где находился Коллинз, дно лощины просматривалось практически полностью. Там все было тихо — ни малейшего движения. Рафи вспомнилось, как Уоллес объяснял ему тонкости работы возницей дилижанса:

«Если видишь апачей, будь осторожен. Если не видишь, будь осторожен вдвойне».

Заскрипели здоровенные железные петли — двое солдат налегли на ворота и принялись их открывать. Рафи потрепал Пачи по макушке, велев вести себя смирно и никуда не убегать. Собака сидела навострив уши и не сводила глаз с хозяина, покуда он не скрылся за створками ворот, закрывшихся за ним.

Рафи, Джим и конюх двинулись вперед. Они преодолели примерно половину расстояния, когда из-за края лощины на них выпрыгнуло девять полуобнаженных воинов. Несмотря на внезапность, появление индейцев не стало для Рафи сюрпризом. Он знал, как искусно апачи умеют маскироваться. Развернувшись, он кинулся обратно к высокой стене, удивившись, насколько далеко успел от нее отойти за такое короткое время.

Засвистели пули — стреляли по меньшей мере из трех разных точек. Рафи услышал, как закричал Джим Уоллес, умоляя о помощи, но скорости сбавлять не стал. Если Джим попался в лапы апачей, ему все равно ничем сейчас не поможешь, ведь Рафи тоже вышел со станции безоружным.

Когда в Коллинза угодила круглая свинцовая мушкетная пуля, он уже почти добежал до стены. Ему показалось, что кто-то с размаху хлопнул его ладонью по левой лопатке — с такой силой, что Рафи потерял равновесие. Споткнувшись о камень, Коллинз полетел головой вперед и упал ничком, ощутив щекой крупный холодный песок. Боли в спине не было, лишь онемение, которое стало быстро расползаться по всему телу. У него почти получилось подняться на ноги, когда мимо пронесся Бэском и, задев Рафи, сшиб перевозчика обратно на землю. Ни лейтенант, ни трое его солдат не предприняли ни малейшей попытки помочь.

В щеку Рафи впивались мелкие камешки. Он зажмурился и начал собираться с силами, чтобы еще раз попробовать встать. Когда его подхватила под мышки пара крепких рук, Коллинз попытался вырваться. Мелькнула мысль: «Интересно, успею я покончить с жизнью прежде, чем мне в этом помогут апачи — не торопясь и со смаком?» Но тут он ткнулся носом в кованые носки сапог сержанта Мотта и почувствовал, как Пачи лижет ему лицо. Сержант рывком поднял Коллинза и, закинув его руку себе на плечо, потащил к воротам.

Приподняв голову, Рафи увидел, как конюх бежит к дальней оконечности стены. Запрыгнув на нее, парень попытался ее перелезть. Из-за стены показалась макушка солдата, который пальнул прямо в лицо конюху и снова скрылся из виду. Конюх упал навзничь и замер. Рафи, Пачи и сержант Мотт проскочили в ворота, когда те уже начали закрываться. Еще мгновение, и солдаты задвинули массивный засов.

— А Джим Уоллес? — выдохнул Рафи.

— Он у индейцев, — бросил Мотт.

Коллинз покачнулся и прислонился к стене. Прикосновение к ней вызвало сильную боль в спине, но отстраниться уже не хватило сил, и Рафи просто съехал вниз, осев на землю. Прежде чем потерять сознание от потери крови, Рафи почувствовал приступ отчаянной досады: ну почему апачи не убили Джорджа Бэскома!

* * *

На ней была лишь набедренная повязка. Серебристый лунный свет подобно боевой раскраске освещал изгибы ее высоких скул и носа, очертания упругих грудей с торчащими сосками. Темные волосы развевались на фоне полуночного леса. Рафи отчаянно захотелось нырнуть вместе с ней в эту лесную чащу и больше никогда не возвращаться.

— Лозен.

Он произнес ее имя вслух или про себя? При всем желании Коллинз не смог бы ответить на этот вопрос. Он знал, что наг, безоружен и беззащитен, но его это не волновало.

— «Она идет, блистая красотою…» — Рафи удивился, что вспомнил этот стих, хоть и позабыл, какой поэт его сложил и от кого из офицеров он сам его услышал. — «Она идет, блистая красотою, цветущая земли роскошной дочь, одетая сиянием и тьмою, как дивная полуденная ночь»[54].

Девушка улыбнулась, и ее улыбка была светлой и чарующей, словно рассвет в пустыне, который, несмотря на всю свою красоту, сулит мучения и палящий зной, вынести который выше человеческих сил. Он пошел ей навстречу, будто околдованный, — тело двигалось само по себе. Она опустила руку себе на талию,