Белый снег, черные вороны - Чи Цзыцзянь

Седьмое, семнадцатое и двадцать седьмое числа они называли людскими днями. По преданию, седьмое число было днем детей, семнадцатое – днем молодых и взрослых, а двадцать седьмое – стариков. В людские дни кто-то ел длинную лапшу, а кто-то – овощные лепешки. Лапшу ели, как говорили, ради долгой жизни, а лепешки – ради счастливой. Однако, что бы люди ни ели, но вечером любой «семерки» жители не зажигали ламп, чтобы мыши могли в ночи пожениться, тогда им будет чем заняться и они не захотят портить злаки, а у людей случится изобильный год.

Если бы незажженным светом действительно можно было избавить человечество от угрозы мышей, то У Ляньдэ готов был вечно сидеть в темноте.

Утром семнадцатого числа, когда У Ляньдэ ел лапшу, он вспомнил только что умершего врача китайской медицины Сюя, распереживался и отложил палочки, съев только полчашки. Оставшаяся в чашке лапша выглядела как клубок спутанной бечевки.

Доктор Сюй заразился чумой от рабочего, нанятого Комитетом по борьбе с эпидемией, от первых симптомов до смерти прошло всего лишь три дня. Подумав о том, что хотя после сожжения трупов число умерших стало постепенно снижаться, но даже рядом с ним люди все равно продолжали умирать, У Ляньдэ просто не находил себе места.

Жену умершего рабочего прозвали толстухой, она жила во дворе за комитетом. Ее муж скончался девятого числа, с того дня она, надев на голову траурную повязку, словно призрак ежедневно приходила к дверям комитета и устраивала скандал. Она рыдала, что у нее не было детей, а теперь не стало и мужа, ночью ее никто не обнимает, она укрывается двумя одеялами, но ей все равно холодно. Толстуха вопила, что знай она, что муж ее может заразиться в комитете, то ни за какие деньги его сюда не отпустила бы. На Праздник фонарей женщина топала ногами и голосила, мол, ее мужу больше не доведется увидеть праздничные фонари. У Ляньдэ предположил, что сегодня она, наверное, пришла рыдать о том, что ее муж больше никогда не поест лапши. От этой мысли врач невольно вздохнул.

По сравнению со скандалами толстухи куда страшнее были взгляды, которыми некоторые фуцзядяньцы награждали У Ляньдэ. Большинство родственников умерших поняли причины кремации, но некоторые проявили враждебность, костерили врача за то, что он-де настоящий маньяк-убийца, ведь в их глазах покойники умерли не навсегда, они еще могли переродиться. Но если их тела сожгли в пепел, они умерли окончательно, потеряв душу, им даже быком или конем не суждено было стать. Увидев, что подъезжает карета У Ляньдэ, эти люди, словно узрев палача, стремительно прятались по домам. Те же, кто не успел скрыться, бросали на него ледяные взгляды.

Еще не прошло и двух месяцев, как У Ляньдэ прибыл в Харбин, а на висках у него уже показалась седина. На западной стене в его жилище висело зеркало в рамке из орехового дерева. По утрам лучи солнца всегда проникали через западное окно и окрашивали зеркало в золото. В глазах врача утреннее солнце напоминало спелую золотистую пшеницу, а зеркало было для нее складом. Позавчера утром У Ляньдэ стоял перед зеркалом и заметил в золотистых лучах отблески серебра. Присмотревшись, он понял, что это его собственная седина.

В последние дни наибольшее внимание привлекло известие о смерти русской артистки Синьковой. Ее гибель вызвала в Харбине потрясение не меньшее, чем известие о смерти доктора Месни. В старой газете, сохранившейся в окружной управе, У Ляньдэ увидел ее фотографию. На снимке она как будто улыбалась, на ее лице смешались высокомерие, веселость, сдержанность и грусть, она выглядела очаровательно. Можно было представить, сколь вдохновляюще она выглядела на сцене, когда пела арии. Примерно в одно время с ней скончались ее дочь Наташа и скрипач из оркестра по имени Ариэль. Они заразились, когда собирали в церкви благотворительные пожертвования на помощь жертвам эпидемии. У Ляньдэ прослышал, что Синьковой очень нравилось печенье, которое делала Юй Цинсю, и что она почти каждую неделю в экипаже Ван Чуньшэня приезжала за этим печеньем.

Поскольку Синькова заразилась в церкви на Пристани, похоже, что проводить службы во время эпидемии стало опасно. Господь, слушая хвалебные гимны, от избытка радости начинал дремать и упускал вопросы жизни и смерти в мире людей. У Ляньдэ отдал распоряжение провести проверку во всех храмах и монастырях Харбина и временно прекратить всякую религиозную деятельность.

Когда карета У Ляньдэ подъехала к зданию комитета, толстуха только что ушла. Привратник рассказал ему, что сегодня женщина жаловалась, что ее мужу не доведется больше поесть лапши: врач оказался прав в своих догадках. Однако привратник добавил, что она больше не придет скандалить, так как Фу Байчуань убедил ее вернуться домой и дал ей денег. Урвав куш, она подтерла сопли и, обругав холодную погоду, что проморозила ее до костей, ушла домой.

По сердцу у врача разлилась теплая волна благодарности. Он знал, что из-за эпидемии большая часть торговли у Фу Байчуаня доживала последние дни, остальные его заведения, кроме винокурни, тоже держались еле-еле. Однако этот коммерсант продолжал поддерживать борьбу с чумой, в больших и малых делах всегда чувствовалась его рука.

Сегодня У Ляньдэ предстояло провести очередное совещание комитета. Среди его участников были Юй Сысин, начальник уезда Чэнь, а также ответственные лица из всех подведомственных учреждений. Стоило начаться совещанию, как все стали обсуждать смерть Синьковой. Кто-то говорил, что Господу приглянулся ее голос и он забрал ее петь в раю; другие говорили, что умерший скрипач был ее возлюбленным, умирая, она забрала с собой и дочь, и любовника, чтобы не страдать от одиночества; были и те, кто злорадствовал, мол, русские разве не хвалились, что у них все хорошо с профилактикой? Даже хорошо, что умер один известный человек, иначе бы погибла целая сотня! В это время начальник санитарного полицейского отряда, запинаясь, сообщил, что на самом деле в католическом соборе в Фуцзядяне тоже есть проблемы, но никто не решается зайти туда для проверки. После начала эпидемии в Фуцзядяне несколько раз исчезали люди, знающие из местных говорили, что те прятались в католическом соборе. По вечерам во время обходов полицейские часто слышали, что из двора собора доносятся удары мотыг и лопат по земле, словно там тайком хоронят людей. Похоже, внутри собора уже свирепствует чума. У Ляньдэ был поражен, он и подумать не мог, что в Фуцзядяне еще остались глухие углы, не охваченные карантинными мерами.

У Ляньдэ даже вышел из себя и спросил начальника полицейского отряда, почему он только сейчас доложил, если давно знал об этом? Тот, обливаясь потом, только смотрел на Юй Сысина и не решался ответить.

Юй Сысин прочистил горло и с горестным видом пояснил врачу, что еще до приезда У Ляньдэ в Харбин до него доходили сведения о том, что католический собор укрывает людей. Однако ему было не с руки вмешиваться в церковные дела. Врач ведь, наверное, наслышан об огромном количестве кровавых инцидентов, связанных с иностранными церквями, даже у двора от таких дел начинается головная боль. Не дай бог, во время проверки произойдет какое-то столкновение и случится беда, тогда из-за малого можно лишиться большего. Юй Сысин имел в виду, что в любом случае собор сейчас под замком, туда никто не входит, оттуда никто не выходит, даже если туда прорвалась чума, то это, конечно, ужасно, но самое худшее, что может случиться, – это коллективная гибель собравшихся там людей.

От таких речей врача аж пробил холодный пот. Но винить за случившееся он должен был не только чиновников, но и себя. После блокады города он без задней мысли посчитал церкви чистой землей на грешной земле и упустил в их отношении карантинные меры.

У Ляньдэ немедленно завершил совещание и срочно отправился с отрядом к католическому собору.

Храм находился на окраине города. Если сравнить форму Фуцзядяня с человеком, лежащим