Когда была война - Александра Арно

Он встал, снова нацепил очки на свой длинный нос и сунул руки в карманы халата.

– Елизавета Николаевна, у нас тут не многопрофильная больница. Я на весь гарнизон один, и ни оборудования, ни медикаментов у меня нормальных нет.

– Но объяснить мне, что у меня с рукой, вы можете? – перебила его Лиза.

Он отстранённо улыбнулся и чуть покачнулся на каблуках.

– Давайте-ка я вас лучше комиссую по ранению.

– Нет.

Врач не ответил, просто вышел, тихонько прикрыв за собой дверь, и Лиза снова осталась одна. Понемногу вернулась способность мыслить ясно, и она испугалась. А что, если правда спишут?

Но оказалось, что запаниковала она рано. Пальцы действительно не работали так, как прежде, но общей чувствительности не потеряли, да и важна для снайпера правая рука, а не левая. Лиза была одним из самых точных и результативных снайперов в армии, и списывать её никто не торопился. А на гимнастёрке добавилась третья нашивка за ранение.

– У тебя уже на одну больше, – смеялся Промахновский, рассматривая её. – Эдак у меня жена героическая будет, а сам я не очень. Так себе буду.

– А ты когда первое получил? – полюбопытствовала Лиза.

Он небрежно махнул рукой.

– Давно, ещё в сорок первом. На передовую нас с Бакарёвым отправили, вот там в окопе и прилетела пуля в бедро. Я тогда… в общем, боялся я тогда. Когда на моих глазах девятерых парней одной гранатой покосило.

Лиза наклонилась к нему и, взяв лицо в ладони, заглянула в глаза.

– Я вот предпочитаю не вспоминать. Потом, Саш, будем вспоминать. Сейчас некогда. С курса это только сбивает, назад тянет.

Промахновский согласно кивнул и, немного помолчав, признался:

– Если честно, я хотел, чтобы тебя комиссовали. Знаешь, как я испугался, когда тебя осколком этим..? Боялся, помрёшь. Кровищи море было! Я в жизни столько за раз не видал!

– Не помру, – фыркнула Лиза. – Русскую волчицу со счетов не списывают. А ещё мне в Германию надо. Очень.

***

27 марта 1945 года.

Окрестности Кёнигсберга,

Германия.

Вальтер долго плутал по лесу. Им владели отчаяние и дикий, почти первобытный страх: он шёл вперёд уже шесть или семь дней, а деревья всё никак не расступались перед ним, и ему казалось, что ходит он кругами. Никаких признаков цивилизации или хотя бы малейшего присутствия людей, если не считать домик лесничего, на который он набрёл пару дней назад. Окна были выбиты, дверь болталась на одной петле, а внутри не нашлось даже обрывка так необходимого ему сейчас бинта. Только пустые банки из-под круп, осколки стекла и окурки на полу, да зачерствевшая, покрытая синей плесенью булка хлеба. От голода Вальтер сгрыз и её, и, передохнув, отправился дальше.

По его расчётам, он был уже близко к Кёнигсбергу, но совсем не представлял себе, где именно находится. Сдаваться и опускать руки не хотелось. Он сел на усеянную палой прошлогодней листвой землю и, тяжело привалившись спиной к шершавому стволу дерева, порылся в карманах в поисках карты. Этот истрёпанный клочок бумаги был единственным, что Вальтеру удалось вынести из последнего боя. Впрочем, больше ничего ему и не требовалось.

Плотная бумага набухла и потемнела от сырости. Он долго всматривался в нечёткие линии рек, дорог, очертания долин и лесов. В голове всё перемешалось, и сообразить хоть что-то не получалось, в глазах периодически темнело, уши закладывало. Мелкая мошкара роилась у лица, но у Вальтера не хватало сил, чтобы отмахнуться от неё. Лес дышал весенней свежестью и хрупкой тишиной, играл бликами солнечного света. Озарённая им листва мягко шумела над головой, а в её зелёной глуби беззаботно щебетали птицы.

Вальтер аккуратно сложил карту, убрал обратно в карман – всё равно ничего понять не может – и глубоко втянул носом прогретый воздух. Пахло гнилью и сырой землёй. Ну что ж, делать нечего, придётся выбираться наугад. Другого варианта нет. Он поднялся на ноги и побрёл вперёд, практически не разбирая дороги. Уже ни имело никакого значения, куда идти, и если ему суждено умереть здесь, что ж, так тому и быть. Зато он останется героем в памяти родителей… и, возможно, других людей. Героем, который стоял до конца, обороняя свою родину от вторжения русских.

Полк Вальтера был разбит наголову у границы неделю назад. Выжил только он – его откинуло назад и присыпало землёй от взрыва снаряда. Никогда, даже в самом страшном кошмаре, что мучили его все эти четыре года войны, ему и в голову не могло прийти, что когда-нибудь Германию придётся оборонять от СССР. Ведь фюрер обещал, что будет блицкриг, а фюреру Вальтер верил безоговорочно. Он обещал им быструю блистательную победу и триумф, наделы русской земли и славянских рабов. Обещал нерушимый тысячелетний Рейх – мощнейшую мировую державу. А вышло всё совсем не так. И, пробираясь сквозь густой колючий подлесок, что безжалостно, до крови царапал лицо и руки, Вальтер истерично смеялся вслух – то ли над собственной глупостью, то ли от сокрушительного разочарования и обиды. Лес подхватывал его смех, разбивал на осколки и растаскивал, превращая в эхо.

Перед отправкой на фронт, в самом начале войны, он всё представлял себе по-другому. Даже сама война была в его воображении совсем не такой, какая она есть на самом деле. Он был молод, полон амбиций, готовым на великие свершения и подвиги. Он верил, что ему принадлежит весь мир, что за ним, как и за миллионами других молодых немцев, будущее – обязательно великое, светлое, прекрасное. Вальтер помнил, как, получив новенькую военную форму, долго щеголял перед зеркалом, рассматривал себя и так, и сяк, фантазировал, как возвращается на родину героем, как девушки восхищаются им, смелым и бесстрашным молодым воином, покрытым боевой славой и пылью победы.

И вот он возвращается домой едва волоча ноги от голода и усталости, измотанный, истощённый, разбитый, в драной и настолько грязной форме, что на ней даже знаков отличия не разглядеть. Он не герой. Он никто. Все они теперь никто, просто кровавые клоуны, что плясали на сцене войны, корча из себя могущественных завоевателей.

Лес неожиданно закончился, и Вальтер вышел на залитую солнцем, густо поросшую сладко пахнущим клевером полянку. Вдали виднелись несколько небольших деревянных домиков – поселение. Собрав последние остатки сил, он потащился дальше, хотя сомневался, что сможет дойти. За последние сутки он ослаб и измучился настолько, что не осталось даже мыслей, только зверские голод и жажда, да инстинкт самосохранения, который вопреки желанию упорно не позволял просто лечь на землю и позволить смерти вытянуть из