Тамара. Роман о царской России - Ирина Владимировна Скарятина

Наконец я в отчаянии прошептала: "Как Вы думаете, когда у меня будет ребёнок?"

Она величественно повернула в мою сторону голову и, подняв лорнет, в изумлении уставилась мне в глаза.

"Откуда ж мне знать? – ледяным тоном промолвила она, скривив губы в нечто, подозрительно смахивавшее на усмешку. – Кроме того, дорогая моя, если мне будет позволено так выразиться, я не думаю, что это самый подходящий вопрос из уст юной девы".

Итак, вдобавок ко всему я и тут, опозорившись, "села в лужу".

От такого унижения я готова была разрыдаться. "В конце концов, я же не идиотка, – уныло думала я. – Это всё она виновата! Почему бы ей было не сказать что-нибудь и хоть немного мне не помочь?"

После моего столь неудачного последнего высказывания я потеряла дар речи, и мы молча поехали в её особняк, где, увы, я должна была остаться с ней на чай. Там я вновь осрамилась ещё более ужасным образом. Сидя на краешке кресла за чайным столиком, с трудом удерживая в дрожащих ладонях чашку и размышляя, осмелюсь ли я протянуть руку за кусочком столь аппетитно выглядевшего торта, я внезапно потеряла над чашкой контроль, и горячий чай пролился на моё новое платье, а также, что было гораздо катастрофичнее, на её розовый ковёр.

"О, моя дорогая, как же Вы неловки", – воскликнула она, рассмеявшись так, словно была крайне довольна моим непростительным отсутствием непринуждённости в общении и сноровки. А потом позвонила в маленький, украшенный драгоценными камнями и стоявший на столике рядом с ней колокольчик, приказав своему седовласому дворецкому Сергею, которого я невзлюбила с первого взгляда, принести полотенца и холодную воду, чтобы почистить моё платье и ковёр, "который у меня один из лучших", – добавила она в мою сторону.

Когда тот со всеми принадлежностями вернулся, раздался странный треск расколотого стекла. В смятении я нечаянно смахнула с чайного столика изящное хрустальное блюдце, на которое Сергей, не заметив его под ногами, и наступил, раздробив на тысячу частей.

"Что такое? Что ты там раздавил?" – подозрительно спросила Агриппина Ивановна, и её замечательный нос с бородавкой вопросительно дёрнулся.

К своему ужасу, я почувствовала, как меня захлёстывает волна смеха.

"Нет, нет, только не здесь, не сейчас", – в отчаянии подумала я, щипля себя за руку и прикусывая язык, дабы сдержать кошмарный взрыв. Однако это было выше моих сил.

"Хи-хи-хи, пуф-пуф", – нервно и по нарастающей начала я. Когда же Агриппина Ивановна, изумлённо подняв брови, вперила в меня свой взгляд, я разразилась самым мощным за долгое время приступом хохота. Такого приступа у меня не случалось со дня моего первого представления ко Двору. Я согнулась пополам, я давилась, я задыхалась, я не могла остановиться даже ценой своей жизни.

Глубоко потрясённая Агриппина Ивановна, подняв свой лорнет, молча изучала меня несколько минут. Затем, повернувшись к Сергею, самым что ни на есть ледяным тоном приказала принести стакан холодной воды и "немедленно подать к дверям карету".

Я послушно попыталась сделать несколько глотков, но от этого стало только хуже. "Пффф", – хлынула у меня из носа вода и окатила её, как струя из тела кита, она же возмущённо отпрянула, стряхивая капли с волос и вытирая лицо. Одна капля скатилась на кончик её носа, повиснув прямо рядом с бородавкой. "Моя дорогая, если Вы не в состоянии перестать смеяться столь необычным образом, то я думаю, что Вам лучше поехать домой, – сказала она сдержанным, но полным холодной ярости тоном. – Возможно, когда я увижу Вас в следующий раз, Вы сможете объяснить, что в моём доме показалось Вам столь смешным. Лично я не вижу тут ничего смешного, но у Вас, судя по всему, совсем другое чувство юмора. До свидания, дорогая моя, и я надеюсь, Вам понравился проведённый со мной день".

"До свидания, Княгиня, и большое Вам спасибо, он действительно был славным", – заикаясь, пробормотала я, целуя ей руку и почтительно приседая в реверансе, пока пятилась из гостиной. Потом же быстро сбежала по лестнице и села в карету, доставившую меня домой.

Велико же было огорчение Мамы, когда я рассказала ей о роковом дне, проведённом с моей будущей свекровью.

"Боже мой, Тамара, ну почему же ты не могла вести себя подобающим образом, произведя приятное впечатление? – печально спросила она. – Сначала не сумела придумать тему беседы – ты, вечно трещащая как сорока, – а потом у тебя начался неприличный приступ смеха! Да ещё её облила! Она подумает, что ты не только глупа, но и невоспитанна и не умеешь себя контролировать. О, Боже, о, Боже! Это ужасно! Я так хотела, чтоб ты ей понравилась".

Всё и правда складывалось плохо, поскольку в тот вечер Алексей был необычайно мрачен и неохотно признал, что я произвела дурное впечатление на его мать. Та поделилась с ним, что, изучив меня в течение дня, пришла к выводу о необходимости сильной руки, чтобы меня направлять, и множественных занятий, чтобы развивать мой незрелый мозг.

"Может быть, она желала бы, чтоб мы разорвали нашу помолвку прямо сейчас, пока ещё не слишком поздно?" – с надеждой спросила я, думая: "Ну вот, наконец-то и решение".

Но он тут же перестал быть критичным и мрачным и, стиснув меня, впал в свой собственный приступ поцелуев и ласк.

К счастью для меня, вскоре на сцене неожиданно объявилась двоюродная бабушка Наталья. Одетая в строгое старомодное платье из фиолетового шёлка, в капор с рюшами ему в тон, имевшая на груди тяжёлые золотые украшения и трость из эбена в руке, она специально приехала из своего особняка на островах, чтобы, по её словам, в последний раз поговорить со мной наедине и вручить свой подарок, что был более ценен, чем любое украшение из золота и серебра.

"Но давай сначала избавимся от этого жутко несносного мо́лодца", – прошептала она, а затем, повернувшись к Алексею, бесцеремонно выпроводила его из гостиной.

"Я хочу поговорить со своей внучатой племянницей без посторонних ушей, а потому, будьте добры, оставьте нас", – заявила она, кинув на него многозначительный взгляд.

Она терпеть не могла Алексея и сразу возглавила борьбу семьи против него и нашей женитьбы. Поскольку тот об этом знал, он также испытывал к ней искреннюю неприязнь и, несмотря на неизменную вежливость, обращался с ней так, будто ей было лет сто, а не всего лишь восемьдесят. По крайней мере, в этом