Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

ровно до щиколотки, не закрывая ботики, что отливали лаковыми кожаными пуговками. Белая блузка воздушными рукавами округляла плечи. Косы увиты в венок. Завершали картину бусы в две нити из не огранённого янтаря. Липа стояла у притолоки, глаз не поднимая на пришедших, потом стала медленно, плавно передвигаться по кухне, натыкаясь в спину Виты, накрывавшей на стол. Мужчины громко обсуждали дела на насосной станции, затем в музейном бюро. Лавр делился радостью, что удалось из бросового, не нужного музею, отбракованного за многочисленностью повторов, материала выудить великолепный образец допечатного издания Псалтыри. Вита улыбалась тихой, строгой Липе, её замедленным движениям. Забирала у неё из рук то полотенце, то солонку.

– Ты чего мушесонная?

Липа смотрела на Виту чужими глазами. Вот фартук взяла в руки, принялась надевать, раздумала, сжала в кулаке. Вот крышку с кастрюльки обронила. От стола оглянулись и продолжили свой разговор. Вот луковицу упустила, покатилась луковичка под ноги молодому гостю.

– А что, девица, у тебя руки-то масленые? – Филипп озорным, степным глазом взглянул на девчушку, улыбнулся и луковицу вернул.

– Вы не глядите, что теперь сонная. Она у нас не такая. Арифметика её замучила, – Вита тоже улыбалась гостю. – Липа, в самом деле, пробудись уже. Я сейчас картошки начищу, будем жарить.

Тут Липа очнулась. Развернула из пухового платка чугунок с варёной картохой, с плиты достала пирог с капустой из муки-крупчатки, похлёбку грибную перелила из кастрюли в супницу. Вита тарелки фарфоровые расставила, приборы подала, чашки приготовила и варенье.

–– Скатерть у вас накрахмаленная и фарфор цел. Господи, как дома прежде, – изумлялся Колчин. – А что за угощенье у вас такое славное? Мы с Филиппом ненадолго, по делу. И вот на пиршество попали.

– Липа, и вправду, ты чего с пирогами расстаралась? – поддержала гостя Вита.

– Так Никола же Зимний. А вас вчера нету и нету. Оба к полуночи заявились. А мне сон…тесто ставить.

– В руку сон, значит? Знатная хозяйка, – Филипп рассмеялся и протянул тарелку Липе. – Ну, тогда налей мне, девица, борща своего.

– Нету борща, – Липа растерялась и отвела руку с поварёшкой от подставленной тарелки.

– Тогда шулюм?

– Нету.

– Тогда ухи налей.

– И ухи нету.

– Тогда солянку давай.

Липа взяла супницу за две ручки, приготовилась уносить.

– Сейчас на мороз снесу. Никакого супа не получишь!

Все рассмеялись, и громче всех Филипп, подставляя тарелку.

– Ну, слава Богу, очнулась! – Вита раскладывала хлеб на крахмальной салфетке.

– Надо бы чего покрепче чаю. А ведь у нас и нет ничего такого, – Лавр извинялся перед гостями.

– Другой раз с пустыми руками не придём. А нынче и чаю вот как рады! Затаскал я гостя нашего по большому кругу: от Сухаревой башни до Катенькиного акведука. И всё пехом, пехом. Едва где подъехали на попутках. Проголодались, честно говоря. Дай, Господи, пищу во благо нам.

За похлёбкой, картошкой, за чаем с пирогом расспрашивали Филиппа о казачьей службе, о переезде в город, о работе в кузнице. Потом спохватились, что поздно уже. Лавр предлагал заночевать. Но Колчин наотрез отказывался: с утра сразу надо быть на замерах в контрольной станции, а вовремя туда попасть получится быстрее из «холостяцкой кельи», лишь на пару этажей спуститься. Тут вспомнили и зачем пришли – пособие Левенталя. Лавр не обещал найти такого, технических книг у отца и деда крайне мало собралось. Но Вита обнадёжила, что есть и даже полку сказала. Втроём со свечами пошли проверять её память в холодную библиотеку. Там хоть и горел свет, а накала едва хватало на освещение стеллажей под потолком, оставляя книги у пола в полной тьме.

В кухне остались двое.

Липа заняла руки делом, глаза прятала, собирая посуду. Филипп встал на пути её, рукою о печь опёрся, преградил путь.

– Съела мои бусы-то?

– Съела. Не то доднесь ношу?!

– Не забыла меня, стало быть?

– Чуть не зашиб, оглашенный!

– Помнишь, значит!

– Пропусти!

– А я ведь только из Вереи.

– Да ну. И как там?

– Да как повсюду: головы летят.

– Ах.. Чьи же?

– А генерала Дорохова знаешь?

– Дядька такой видный, возле церкви стоит?

– Он самый. Нынче голова прочь…

– Да за что же?

– Видать, забыли, как с казаками спас Верию от французов. Заместо его головы голову Маркса поставили.

– Кто ж такой?

– Красный генерал.

– Лишенько моё… А что ж ещё в Верее есть?

– Ищут тебя там.

– Кто?

– Парень один. Казак.

С веранды послышались голоса и смех.

– Пропусти. Идуть.

Филипп руку опустил. Липа с чашками прошла за полотенцем. Вернулись остальные.

– Ну, друг, собираемся. Отыскалась книжица, полистаешь вечерами. Человек ты Москве новый, зимние вечера длинными будут. Прощайте, хозяюшки. Прямо подарки мне нынче посыпались, на Николу-то. Радость нечаянная.

Лавр собрал одежду с сундука, ушёл провожать. Липа на сундук опустилась без сил.

– Что с тобой? – Вита участливо заглянула в смеющиеся глаза девочки. – Он ли?

– Он.

Стук в дверь.

Зелёный свет дрогнул. Лавр отложил работу, отворил. У порога Вита. Ещё в том же классического кроя костюме, как пришла со службы. Строго, не по-домашнему, убраны волосы. Лицо опечалено, то ли кажется так в полутонах кабинетного света.

– Проходите. Присаживайтесь.

Лавр придвинул гостье кресло, сам уселся на стул и мельком оглядел кожаный диван, хорошо, не успел разобрать постели.

Вита присела на краешек.

– Я впервые тут с тех пор, как Вы дом показывали. Здесь много занятного…

– Всё под рукой. Вот сегодня с музейной свалки принёс. Икона и Псалтирь рукописный. Икона обнаружилась среди книг. Мне собранье красильщиков Бардыгиных поручено разбирать. В отделе «Финифти» лишь числюсь, а так в подвале, куда свалили всё их добро, копаюсь как Гарпагон.

– Холодно там?

– Пальцы коченеют.

– Должно быть, и страшно.

– Очень. Чужую жизнь руками трогаю. А хозяева того добра живы ли? Музейным не до экспонатов, всё резолюции выносят. И что забавно, книги печатные берут в экспозицию, а рукописные и иконы ни-ни. Про иконы говорят, у нас тут не Суриковское училище, чтоб выставки иконописи возводить.

– А эта?

– Эту едва спас. Музейные, конечно, не то, как обследователи из участка милицейского. Те, говорят, сразу об пол или в печь. Но и в бюро полно случайного народу. Собирались в раму вставить.

– В ризу?

– Нет. В раму. Заместо стекла. Стекло нынче, сами знаете, нещечко. А икона – ничто, доска. Ругался. Они там на меня, как на бесперспективного, несознательного смотрят. И тут впервые заметили, похоже.

Лавр рассмеялся.

– Как Гулливера и не заметить?

– Представьте, а мне лишь на руку. Малахольный, говорят. Про икону вот сказали в оправдание, мы б её тыльной стороной на улицу. Представляете? И Павлец снова