Серенада для Нади. Забытая трагедия Второй мировой - Омер Зюльфю Ливанели

Я потеряла дар речи. Вот теперь все кончено. Они свяжут то, что произошло в мотеле, с ужином и ночью, проведенной с Максом в «Пера Палас».

Что бы я ни рассказала, никто мне не поверит. Но надо было что-то делать.

– Когда мне прийти?

– Завтра утром. Господин ректор очень зол и хочет как можно скорее положить конец этому безобразию.

Разговор был окончен.

Я все поняла, они увольняют меня. «Конец этому безобразию» мог быть только один. Решение уже принято, но для вида меня нужно было допросить.

Даже в самые сложные минуты человек ищет какую-то надежду, силится найти выход. В голове стали стремительно проноситься беспорядочные мысли:

– Даже если выгонят из университета, не страшно, новую работу найду, может быть, еще лучше, да и Тарык сказал, что у меня много денег, лишь бы закончился этот скандал, завтра в газете выйдет опровержение, да и полезно в корне изменить жизнь, пусть увольняют из университета, хоть спокойно вздохну, может быть, перееду в другой город, может быть, так будет лучше, все не важно, Тарык сказал, что денег много, может быть, я начну новую жизнь, заживу еще лучше, найду новую работу, завтра поеду к Тарыку, заберу свои деньги, поеду в аэропорт, сяду в самолет, полечу туда, где меня никто не знает, завтра в газете напишут опровержение, пусть увольняют из университета, я поеду туда, где тепло и все счастливы, найду новую работу…

Такие мысли все время роились у меня в мозгу.

Росло желание все бросить и уехать далеко-далеко.

Раздавшийся звонок вырвал меня из фантазий о жарких пляжах. Пришел сын – главная причина, почему я не смогу осуществить свои мечты. Я была вынуждена остаться и бороться. Жизнь привязала меня к Стамбулу и моему окружению невидимыми нитями, как лилипуты привязали Гулливера. Я не могла улететь, как вольная птица, я была в клетке.

Было сразу понятно, что Керем ни о чем не знает, он вел себя совершенно обычно. После обеда я не стала включать телевизор. Как бы не нашлись желающие дать новость и по телевидению. Как только дело касалось секса, женщин и университета, никто не мог удержаться.

Керем не читал новости в интернете, но на всякий случай я попросила его посмотреть архивы нацистов в Бад-Арользене. Вдруг он сумеет найти информацию о Скурле и Вагнере онлайн?

Керем только этого и ждал и тут же уселся перед монитором.

Я задумалась, как странно связаны человеческая жизнь и тексты. Письменности не существует в природе, мы ее изобрели. То есть писать нам так же несвойственно, как и летать. Поэтому, как мы боимся полетов, так же боимся и текстов. Неужели Клод Леви-Стросс был прав, связывая деградацию человеческого рода с изобретением письма?

Самые невинные действия человека, будучи записанными, приобретают вид преступления, тем более, если появятся в газетной статье. Вы могли вечером выйти из дома, встретиться с другом в Бейоглу, поужинать в «Режансе» и вернуться домой. В этих действиях не было бы ничего примечательного. Однако если написать об этом в газете, в отчете, в полицейском протоколе, все станет напоминать преступление: «Гражданин покинул дом в 19:14, сел в такси с номером 34 AF 6781 и поехал на площадь Таксим. Дошел до улицы Истикляль и встретился с другим лицом напротив консульства Франции. Они пешком дошли до ресторана «Режанс», основанного белоэмигрантами. Проведя там два часа, они расстались у входа в ресторан. Гражданин пешком вернулся на площадь Таксим, сел в такси с номером 34 ZD2645 и вернулся домой в 23:27».

Вот так и бывало. Текст мог очернить человека, обвинить, даже уничтожить. Документальная съемка не имела такого эффекта, ведь зрители увидели бы, что это самая обычная встреча, могли наблюдать за выражением лиц, за дружескими шутками и убедились бы в невинности такого свидания. Но текст заставлял работать воображение и наполнял самые безобидные поступки небывалыми смыслами. Самым грозным и разрушительным оружием в руках прессы и полиции был именно текст.

Но ведь в этом же заключалась сила литературы. И Толстой писал книги, и Гитлер. Проблема не в тексте, а в том, кто и с какой целью пишет. Бог тоже говорит о себе в Писании. Хотя ведь Бог существовал и до появления письма?

Я легла под одеяло и свернулась калачиком. В глубине души что-то болело, а всю меня охватил страх. Я вспоминала, как маленькой девочкой по ночам боялась теней, принимая их за страшные фигуры. В комнате что-то скрипело, и я тогда не знала, что так поскрипывает деревянный пол, и страшилась, что в комнату заходят злые люди. Даже не дыша, я крепко зажмуривалась и ждала. Выждав немного, я молнией бросалась из детской в комнату бабушки и залезала к ней под одеяло. Бабушка крепко меня обнимала и гладила по голове, чтобы успокоить.

Этой ночью я испытывала тот же страх. Должно было произойти что-то плохое, а я была одна против всего мира.

18

Я проснулась еще до рассвета после беспокойного, прерывистого сна, наполненного кошмарами, и первым делом проверила, не принесли ли газету. Целлофановый пакет, висящий на дверном молоточке, был пуст.

Вернувшись, я опять легла, однако снова заснуть было невозможно, сердце колотилось. Тогда я вспомнила про лекарство. Почему я не приняла его на ночь? Серые таблетки делились на четыре части, Филиз говорила мне пить по четвертинке, но я выпила половину. Казалось, сердце никогда не успокоится.

Зная, что газету не приносят так рано, я все равно проверила еще три раза. В последний раз пакет снова был пуст, но я услышала на лестнице шаги. Значит, капыджи[114] уже начал раскладывать по пакетам на дверях хлеб и газеты.

Я закрыла дверь и подождала. Шаги приблизились, я услышала шелест целлофана. Затем тишина. Я тут же открыла дверь, схватила пакет и вытащила газету. На первой полосе обо мне ничего не было, но на второй странице я увидела свою огромную фотографию и обомлела.

Я глядела в объектив, застенчиво улыбаясь. Рядом с фотографией был заголовок в кавычках: «Он был очень приятным мужчиной». А внизу сочли подходящим разместить такой текст: «Главная участница скандала в университете дала интервью нашему корреспонденту». Еще они напечатали фотографию Макса.

В самой статье от моего заявления не оставили и следа, зато приводили такие слова: «Он был очень приятным мужчиной. Прекрасно играл на скрипке». Эта публикация была для меня смертным приговором. Теперь я не смогу жить в том же кругу, среди знакомых людей.

Кровь бросилась