Сестры Мао - Гэвин Маккри

– Представьте, если бы Алисса была английским Мао и везде висели ее лица. Только ее, больше ничьи.

Она повернула снимок и снова посмотрела на него.

– Но все же, я думаю, знаменитостей в каждой культуре должно быть мало, верно? Их не может быть слишком много, иначе рухнет весь дом.

– А ты разве не знаменитость? – спросила Айрис.

– Я? Не совсем. Во всяком случае, не на уровне Алиссы. Но у меня нет иммунитета к славе, к стремлению к ней, что бы я себе ни говорила. Думаю, от этого никто не застрахован. Мы все жертвы такого положения вещей, и мы же все его сторонники. Она сложила фотографию вдвое и положила ее в карман.

– Можно я оставлю это себе?

– Бери все, что тебе нужно, – сказала Айрис.

Дорис улыбнулась – сначала Айрис, потом Еве.

– Итак, Ева, в чем именно ты возражаешь против идеи Айрис? Она недостаточно политическая? Слишком личная?

– В принципе, – ответила Ева.

Кивнув, как бы соглашаясь, Дорис отошла к стене, чтобы рассмотреть обнаженный торс Джима Моррисона.

– Я понимаю, что ты хочешь сказать. Но я не согласна.

Левая бровь Евы приподнялась. Не секрет, что она смотрела на Дорис и хотела ее признания. Наступило мучительное мгновение, когда ей явно захотелось пошевелиться или заговорить, но она не могла сделать ни того, ни другого. Айрис одарила Еву улыбкой, в которой было что-то хвастливое. Убедившись, что ее заметили, она спрятала улыбку.

– На самом деле я думаю, что идея Айрис имеет большой потенциал, – сказала Дорис. – Действительно ли это имеет значение, если это не результат устоявшихся политических взглядов? Важен результат. Влияние, которое он оказывает. Сессия борьбы против Алиссы Турлоу? Это нельзя игнорировать.

Покраснев, Ева искала, куда вперить взгляд:

– Мы должны быть политической группой. По моему мнению, быть политическим – значит разбить лагерь и сказать: «Вот вопрос, который мы хотим решить, и на этом мы стоим». Вовлечение нашей матери мутит воду. Делает все слишком индивидуальным, слишком грязным.

– Ты знаешь, – сказала Дорис, – в прошлом я ошибалась, думая, что искусство должно быть одномерным. Что оно должно содержать однозначное послание. Но теперь все не так. Что значит быть политиком в шестьдесят восьмом? Это не просто что-то одно или что-то одностороннее.

– Может показаться, что Айрис занимает какую-то позицию, – ответила Ева, – но это не так. Отомстить нашей матери – это все то же старое дерьмо. Она боится по-настоящему выступить против системы, потому что боится последствий. Она боится ответственности. Борьба с мамой не вызовет у нее неприятностей, это безопасно и легко.

Слушая, Айрис смотрела на пламя своей зажигалки. Теперь она потушила ее, захлопнув крышку.

– Ох, Ева, – сказала она. – Такая проницательность. Такая дисциплина. Как насчет задействовать эмоции, пока ты здесь? Немного эмоционального поведения? Может быть, я ошибаюсь, но мне неинтересно все время быть правой. Меня интересует только выражение и перспективы. Я отказываюсь иметь заранее определенную программу, я хочу продолжать говорить именно то, что я думаю, и тогда, когда я думаю.

Дорис подняла руку и помахала ею, как бы разглаживая морщинки в атмосфере.

– Послушай, – сказала она. – Может быть, вы обе правы. А может, как говорит Айрис, вам даже не обязательно быть правыми. Может быть, этот ваш конфликт и сделает хэппенинг интересным. Кто знает, может, работая вместе, вы сможете наладить отношения в семье. Все исправить. Ничто не мешает нашей работе быть одновременно и политической, и личной.

Стоявшая поодаль Ева словно выглядывала из-за тумана.

Айрис, чтобы не видеть ее и не испытывать к ней жалости, снова щелкнула зажигалкой и сосредоточилась на ней.

– Если мы действительно хотим быть свободными в свободном мире, – сказала Дорис, – нам нужно нарушить некоторые законы. Чтобы быть личностями, нам нужно противостоять другим личностям, к которым мы должны чувствовать обязательства. Чем больше я об этом думаю, тем больше смысла нахожу в идее Айрис. Когда я оглядываюсь на свою карьеру, меня поражает то, что я всегда искала разрешения делать то, что я делаю, выступать там, где выступаю. Я заполняла формы, информировала соответствующих людей, убеждалась в том, что все в порядке, что теперь власти не занервничают. Я получала гребаное разрешение, да ведь? Почему я все время так осторожна? Зачем мне нужно согласие большого папочки, прежде чем приступить к работе?

Айрис потушила пламя в тот самый момент, когда Дорис ударила правым кулаком по левой ладони.

– Если мы не выйдем за пределы наложенных на нас ограничений, что бы ни говорил закон, если мы не нарушим их, мы не сможем освободиться. Освободиться – значит нарушить закон. Вы слушаете? Нарушить закон – значит существовать.

В кабинете психотерапевта, куда мать водила ее дважды в неделю – «вдруг они могут что-то для тебя сделать», – доктор Келлендонк любила задавать ей один вопрос:

– Ты можешь вспомнить недавний случай, когда была счастлива?

В первый раз Айрис не ответила, потому что была слишком напугана, но, когда ей дали еще один шанс, а затем еще один, она наконец рассказала. Медленно, на протяжении нескольких сеансов она рассказала Келлендонк о Дорис.

– Дорис делает тебя счастливой, Айрис? Ты это хочешь сказать?

Она рассказала Келлендонк – не все сразу, а фрагментами, поскольку в их разговорах они часто возвращались к этой теме, – о том дне, когда Дорис на своем «Мессершмитте» доставила ее в Бетнал-Грин. Да, в тот день. В тот день Айрис была счастлива. – Хочешь рассказать мне больше о том дне? Можешь не волноваться, это останется между нами.

Это было ближе к концу репетиций «Трибунала Син-Сун». Ансамбль переместился из репетиционной студии в зрительный зал. Время поджимало, и все были в напряжении. Отец вел себя как деспот, мать затмевала всех остальных, Макс был подавлен, Ева, казалось, была готова расплакаться, а Айрис, которую заставили сидеть в углу зала и шить кукол, чувствовала себя несчастной.

Затем в какой-то момент Дорис, фотографировавшая репетиции для буклета, случайно попала в поле зрения отца Айрис, и он начал кричать на нее:

– Дорис, будь добра! Ты мешаешь! Вон из актерского пространства! Все, с меня хватит. Отвали и найди что-нибудь стоящее, чем занять голову. Нет, Дорис, ничего не говори. Мне до смерти надоели твои жалкие, толстозадые оправдания собственной неадекватности.

Дорис уронила камеру на пол сцены и выбежала из зала, впервые в жизни сделав нечто подобное.

Айрис бросила шитье и побежала за ней.

В баре Саймон стоял на стремянке и крепил к стене китайские фонарики.

– Черт возьми, что с тобой? – бросил он Дорис, когда та промчалась мимо.