Прекрасные маленькие глупышки - Оливия Хоррокс

той вечеринки. Меня душила ярость. Он оказался лжецом, к тому же искусным. Того джентльмена, вместе с которым я ходила в магазин мистера Янссена и с которого написала тогда этот портрет, не существует, он — моя фантазия.

— Давай же, Берди, — поторопил Эдди. — Просто кинь в огонь. Ты почувствуешь себя гораздо лучше, когда сделаешь это. — Пламя, отражавшееся в его глазах, придавало Эдди демонический вид.

Нет, я не могла сжечь книгу, это было как-то неправильно. Я скомкала портрет и запустила его в пекло. Друзья возликовали и, обежав вокруг костра, заключили меня в объятия. Они полагали, что теперь мне станет легче, но я смотрела, как пламя пожирало бумажный комок, и ощущала лишь потерю.

— Моя очередь! Моя очередь! — закричал Эдди. Он достал из сумки что-то похожее на засушенный цветок и пробормотал: — Эта роза прожила дольше, чем твоя любовь ко мне, ублюдок! — И с этими словами бросил свою реликвию в огонь, а мы радостно завопили.

Бэбс швырнула в костер пачку писем — вероятно, любовных — и пристально смотрела на то, как их с жадностью лизали горячие языки. Интересно, от кого они? Бэбс никогда не упоминала ни о каких романах. Да и я хороша! Мне ни разу не пришло в голову поинтересоваться ее жизнью.

Друзья втроем танцевали вокруг костра, подкармливая его вещами, связанными с памятью о тех, кто причинил им боль. Сколько же раз эти отважные и талантливые люди доверялись и любили, а их снова и снова предавали и бросали!

Когда все памятные вещи сгорели дотла, мы расселись вокруг костра и грелись в его сиянии до тех пор, пока от него не остались одни угольки. Нина обняла меня одной рукой и положила голову на мое плечо.

— Я знаю, сейчас тебе больно, Берди. Но потом станет легче, — прошептала она, и я прислонилась виском к ее макушке.

— Надеюсь… — Я сглотнула комок в горле. — Надеюсь, что если когда-нибудь снова влюблюсь, то этот мужчина не окажется недоступным.

Все трое навалились на меня, и мы крепко обнялись. Мне в самом деле стало немного лучше — пусть даже потому, что я провела чудесный вечер с друзьями. Я позволила себе настолько увлечься Александром, что забыла: целью этого путешествия была не любовь, а обретение себя. Я боялась потерять Александра, а следовало думать о том, чтобы не потерять себя. Ведь я приехала в Корнуолл не в поисках спасителя; я приехала, чтобы построить плот и пуститься на нем в собственное путешествие. И вот она я — с разбитым сердцем. Но я уже начала выздоравливать, и у меня все хорошо, у меня все должно быть хорошо… у меня все будет хорошо.

Глава 35

Воздух пронизывал ноябрьский мороз, и каждое утро все труднее становилось выбираться из постели. Но потрясающие живые изгороди, увешанные паутинками с застывшими капельками, и посеребренные папоротники, которые я видела, выходя из дома, каждый раз убеждали меня в том, что оно того стоило. Зимний Корнуолл отличался от Корнуолла, красующегося во всем великолепии лета. Сейчас в нем присутствовала какая-то магия: пейзаж становился более унылым, открывая новые грани. Мысль об этом давала последний толчок, который требовался, чтобы отбросить одеяло и поприветствовать холод.

Я спрыгнула с кровати и сунула ноги в поношенные тапочки, пока лед от половиц не добрался до ступней. Быстро натянув несколько свитеров, схватила мольберт и незаконченную картину для выставки и спустилась по лестнице.

— Ты рано! — крикнула Сал из кухни. — Уже уходишь?

— Грешники не знают покоя, — подмигнула я и, схватив кусок тоста, вышла из коттеджа.

Дорога искрилась инеем. Осторожно ступая, я зашагала в сторону пляжа — с мольбертом подмышкой, холстом под другой рукой, сумкой с красками на плече и тостом в зубах. В это время года пляж почти всегда пустовал, и мне это нравилось. С наслаждением вдыхая холодный острый запах соли, я установила мольберт на песке. Сидеть на изнуряющем холоде было для меня скорее удовольствием, чем испытанием. Работа помогала не думать о бедном разбитом сердце и об угрозе, нависшей над Сент-Агс. Я пыталась запечатлеть на холсте морской пейзаж цвета стали, пасмурное величие дремлющего Корнуолла и его редкую красоту. Земля отдыхала, восстанавливая во сне силы, чтобы ожить весной. Это давало надежду, что и я смогу возродиться вместе с ней.

Чья-то рука легла на мое плечо, и я, вздрогнув, резко обернулась. За спиной стояла Бэбс — с мольбертом и холстом.

— Я заглянула к тебе, но ты уже ушла. Тогда я направилась в Сент-Агс и увидела тебя здесь, — объяснила она. — Не возражаешь, если я присоединюсь к тебе?

— Добро пожаловать! — Я расплылась в улыбке, и она устроилась рядом.

— Сал просила передать тебе это. — Бэбс вручила мне конверт, надписанный знакомым почерком мистера Янссена. Мы переписывались уже несколько недель, обсуждая планы относительно предстоящей выставки.

— Похоже, мистеру Янссену удалось составить весьма солидный список гостей, — пробормотала я, читая письмо. — И… О боже! Он каким-то чудом раздобыл бесплатную выпивку для нашего мероприятия. — Я хмыкнула, покачав головой. — Честно говоря, я восхищаюсь его силой убеждения.

— Предвкушаю знакомство с ним. По-моему, он замечательный человек, — сказала Бэбс, устанавливая мольберт.

— Знаешь, я начинаю уже чуть больше верить в то, что у нас все получится, — заметила я, нанося на холст густые лазурные мазки.

— Дай бог, потому что от этого зависит вся наша жизнь, — улыбнулась Бэбс.

Мы трудились над своими картинами в тишине. Я даже не ожидала, что получу такое удовольствие от этой работы. Она оказалась своего рода катарсисом — с помощью живописи я выражала бурные эмоции, раздирающие меня. Я водила кистью по холсту, слой за слоем нанося ультрамариновую краску, и с ней изливала на полотно все то, что крутилось в моей голове и терзало мое сердце. Сначала я беспокоилась, что буду чувствовать себя обнаженной, если выставлю свои переживания на всеобщее обозрение, выплеснув их на холст. Но потом решила: даже если хотя бы один человек ощутит связь с моей картиной, то оно того стоит. В конце концов, для того мы и рисуем: чтобы перекидывать мостик от себя к людям.

Я нанесла последние штрихи. В буйстве красок и густых мазков сказывалось влияние Ван Гога, а в акцентах, несомненно, читались геологические структуры. Хотя я и покончила с Александром, его влияние на мою манеру сохранилось. Возможно, у нас и не было великой любви — как сказала Нина, это всего лишь глава в моей жизни. Однако она навсегда изменила меня и мое искусство.

Наконец мы собрали вещи и