Тума - Захар Прилепин

Пили горилку, запивали пивом; все охмелели, стали шумливы.

Угощали – Иван со Степаном, приведшие с поисков каждый по корове, по три овцы, по три ногайские лошади, по двое рабов, привезшие по пуду каспийской соли и множество ногайской рухляди: ножи, казаны, кожаные мешки, халаты, а ещё по овечьей шубе и по лисьему буреку на брата. Веселились теперь первой удачей.

Позвали себе с улицы за стол для потешек русака-ратника из кондыревского горе-воинства, облизывавшегося у кабака на казацкое веселье, но жадовавшего тратить свой малый дуван.

– А ведь как мыслил я?.. – закидывая в маленький круглый рот грибок, мелко моргая, говорил мужик, помня, что чем лучше наскоморошничает он, тем сытней угостится. – …а как и все мужики – так и я. Мнилось мне, казачья жизнь – она такая: трать, не потратишь, знай стругай с агарян стружечку, и живи всякий сам себе авдоном. Поставил курень, а вкруг тя знай растут конопли богорасленныя и травы красны, благовонны гораздо. Заместо того – как обернулось, скажем, для меня. В сю зиму прослышал я: набирают охотников идти в крымску землю. А дадут за то самопал с боевым припасом и четыре рубли. Как я не холопствую, то в охотники мне показался самый путь. Жена была рада боле всех, матушка плакала, да она и во сне плачет. В мае, казаки-атаманы, оказалися мы здеся, я да мне подобные остолопы. Глядим во все стороны – да дивимся: какие изукрашенные ходят казаки, и как с нашими дворянами да воеводами, едва кланяясь, говорят! Я и с жёнкой своей такие беседы вести пугаюся, не говоря – с тёщею. В последний майский день казаки, разругавшись с нашими дворяны, ушли морем: полтораста малых судов. Ушли полтораста – и все полтораста возвернулись, а посреди моря захватили турецкий подвозок, и полона, и добра всякого. Ах, думаю, етить твою разъетить, чего мы тут закопалися, как суслики в степи, надо бечь через Дон в казачий городок, и к ним привязаться. …И в средине июня месяца мы с двумя дружками, один зарайский, другой туляк, переметнулись. И вскоре пошли плавным ходом на стружках с вами, атаманами-казаками, на Азов-град. И как задорно зачиналось всё! Пристали к бережку, и вослед за атаманы-казаки побегли мы на земляной городок – Топрак-Кале прозваньем. Никого, Бог миловал, не сгубил я. Только, пока торопился за казаками к самым каменным стенам, знай перескакивал через тех, кого атаманы-казаки второпях, не разбирая, пошабашили, Господи прости: а там и старухи безголовые, и недоростки татарские, под горячую руку попавшиеся, располовиненные, и такие клубни кишок повсюду, что едва ступил в них – сразу что съел надысь и с утре, и в утробе носил, так и сплюнул в обрат: и через рот мой грешный, и сквозь ноздря. А с глаз – слёзы брызгами, как у дитя. …Пока рожу блевотную отирал – Господи-Боже, Царица Небесная, – грянули громом, коего и не слыхивал, и не слыхать бы мне его никогда боле, – сразу сотня пушек со стен. И сами стены затряслися, и земля, и Дон заколыхался, и рыбы в нём всплыли брюхами вверх. И так люд татарский был побит, порублен, а теперь его заново искрошили, и с казаками перемешали, и зарайского моего дружочка раскидало в разны стороны, а в груди его явилась така дыра, что можно туда было главу вместить и смотреть скрозь. А вокруг – дым стелется, и кровяка течёт ручьями, будто бы и положено кровям так течь бестрепетно… Казакам же – всё вроде как и полагается. Вижу, к стенам они приступили. Вижу – отступили. Вижу – туры притащили, и в них сели под самые стены, хоть плюй им на головы. То ли никакая смерть им и не боязна, то ли торопятся век свой скоротать под самые корешки. …Азов казакам не глянулся, и под утро унеслися они вдогон за ногайским улусом. И вскоре нагнали, и побили весь. А мы, мужики, поспели только к дележу, и нам не досталось ничего. Овцу в степи ловили с туляком одним, все ноги поломали. Туляка того, пока кружил за овцою, змея покусала. Он уж чаял Богу душу отдать, велел кланяться матушке и передать ей, что сгиб, – а сам всё овцу жал, не отпуская. …Вернулись до Черкасску – казаки-атаманы в курени свои, дуван по сундукам раскладывать, а мы – опять в норы на правый бережок, под присмотр Ждана и его стрелецких голов. …В ночи пробудились: весь левый берег – грохочет и пылает, будто там сеча с адом зачалася. А то крымский нерадивый царевич привёл под Черкасск поганое воинство своё, и посреди поля учинил побоище. Сквозь мраки погнали и нас на другой берег тую битву принимать. Как дуван делить – так вдвоём овцу ловим, а как на смерть – так зазывают, что ненаглядного гостюшку. …Схватились мы с татарвой, лихо моё лихо… Впервой грех принял на душу: погубил, хоть и поганую, а всё живую душу. По земле полз от меня, так я его и заколол, как ранену собаку, чтоб в очеса не глядеть. …То июля было седьмого числа. Никогда впредь не забыть мне сей денёчек пригожий, Господи помилуй. …Нерадивый царевич крымский, хоть и был согнан, а далеко не ушёл – и встал неподалёку. И так весь июль стоял. И спал я, как заяц в дупле у совы: всё дожидался, когда явятся мне глаза клевать и кишочки разматывать по всему Дикому полю. …А казаки знай себе песни играют, им как и нет никакого поганого войска подле. А чего им, размыслил я тогда: они ж под боком у Азова из года в год так и живут! Им, поди, и не спится, ежли над самой головой секира не занесена. Им, ежли ногаи, да все на свете басурмане, не стоят осадой вкруг их земляного городка, – и просыпаться не в радость. …И не ведаю, как сносите вы такую судьбу, атаманы-казаки. Я и жёнку-то свою щипать не смел бы, всё б оглядывался, нет ли татарина при дверях. …Казаки ж вместо того, чтоб переждать, дабы поганый тот царевич крымский сам ушёл, – порешили ийти и расшабашить его басурманское воинство. А что воинство то – вдвое боле казачьего, им и в ум нейдёт. …Подбили казаки на гиблое, ими задуманное непотребство князя нашего, трижды уже за лето в боях пораненного Семёна сына Романова Пожарского. …Туляка к тому времени я схоронил.