Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

сцены. Стоит старушечка, трясётся вся, принесла скопленное мёду купить и маслица больному старику. А за ночь цены так скаканули вверх, едва на хлеб хватило. Стоит мать молодая, в отчаянии умоляет торговца-селянина продать молока и протягивает детские башмачки, этому уже, говорит, не нужны. Торговец проклятьями сыпет. Башмачки обратно швыряет. Люди подходят незнакомые, сочувствуют, а поделиться – своих обделить. Вита и старухе могла бы свою шаль даром отдать, и матери молодой, но тогда всю группу – двадцать ртов полуголодных – оставить без блинов. И всё же придумали с Липой. Шали продали и колечко Виты, купили муки, масла, молока и бортняжного мёду. По крохам, по крохам, но те глаза счастливые молодые и старушечьи слёзы, высушенные тут же морозом, Вита забыть не сумеет. Липа грозилась больше с собой на базар Виту не брать, дешевле выйдет. И ведь с блинами на Маслену именно Липа подсказала. Чудно вышло! Бессилие наползало, чем ребятишек встряхнуть, а тут – блины. И доброделание для Липы – вовсе не подвиг. Несколько раз замечала Вита, как с базара возвращался её Найдёныш с пустой кошёлкой. Не спрашивала. А Липа потом сама рассказывала: снесла две наволочки, на горох и чай обменять, а отдала деду, упавшему среди базара в обморок. Обморочные в её рассказах менялись: дед чередовался с молодкой, молодка со старухой. И никогда убытка – наволочек или полотенца – не жалела. Ткани нынче в большой нехватке: люд пообносился с войной да революцией, поистрепал одёжку. А сколько сотен метров ткани ушло на красные тряпицы, развешанные по крышам да чердакам? Но нет, стой залатанный и дырявый да гляди на стяг своего будущего счастья.

Вот Липа по наволкам не кручинится, а радуется. Молчит, а по лицу видно: сейчас рассказ последует. Вечером водворится плач, а наутро – радость. Так и живёт, сама вчерашняя девочка, а в ней крепкие ростки веры, живой природы и рода её, старого обряда. Удивляет Виту взрослостью и опытом: всё-то она знает, всё разумеет.

Продали, купили, счастливые бежали домой с рынка. А Липа строго так, попадающее в тон самой Виты, вдруг говорит: «Повторяй за мной трижды и не спрашивай зачем, так надо: мы рабы ничего не стоящие, потому что сделали, что должны были сделать». Бежали и повторяли.

Теперь, должно быть, угощает Липа гостя похлёбкой и рыночными историями. Вита подошла к «Макарию».

– Молчишь?

Молчит. Охрип, осип, поперхнулся несправедливостью и замолчал. Временщики отменяют Время. Возможно ли такое? Лаврик давно загадал часовщика к «Макарию» привести. Не вышло. За окошком мощное чудотворное солнце. И бюргерша красуется, довольная: бюргера прогнала. Хозяин прячется в доме, значит, хорошие погоды постоят. Что за жизнь у «семейной» пары: никогда они в домике своём не встречаются, что за несчастье.

А дом должен быть человеку счастливым. И должна красоваться, вот как у них, у Лантратовых, ваза синего стекла на бордовой бархатной скатерти с золотой канителью, как утверждение возможного счастья. В каждом доме должно быть такое место, с бархатной скатертью, старой вазой, лампадкой и портретом прабабушки. Пусть где-то в комнатах рассыпан беспорядок в силу вечной мерзлоты стен и некомфортности бытия. Пусть где-то разгораживается угол. Пусть где-то начат ремонт из-за протечки талой воды с крыши. А место силы остаётся нестронутым. Бархатная скатерть с золотой канителью, ваза синего стекла, костяная коробка для свеч, елейник, образ в киоте.

Спички, масло, свеча.

Привычный ритуал тысячелетней давности.

Спички, масло, свеча. И Очи, Каким не соврать. Затеплилась лампада, заколыхалось пламя фитиля, заиграл блик на древнем лике, и пошёл в тебе дух раздувать жизнь с новой силой, сокровище благих и жизни подателю. Под ладонью резная кость, синее стекло, бархат скатерти.

Рояль затих, замер в ожидании, вот сейчас, сейчас за него сядут и примутся вызывать к жизни. И самое бы время, не докучать Лавру напоминанием о Руденском, о странном подарке. Обычно она играет, когда Лаврик уходит по делам. Но, нет, сегодня прошла мимо. Привлекала тёмная библиотека. Спрятаться. Читать, читать, забыть неопрятность окружающей жизни, нечистоплотность отношений во вне, враньё, непорядочность, давление и угрозы, навязывание «уравниловки» в воспитании «красных детей». Избавь меня от гонящих меня, ибо они укрепились более меня. Дети сидят полуголодные. Конечно, приют выбивает через Наркомпрос пропитание, но разве возможно – постоянно брюква, репа, мёрзлый картофель. Детям внушают, временные перебои ради чего-то там в будущем. Перетерпеть, перетерпеть. Но к чему же тогда такое широкое празднование Нового года в столице, теперь Масленицы? Где-то устраивали уличную иллюминацию, жгли несколько ночей, а в дома рядом электричество не пускали. Открыли в городе несколько ресторанов «только для совслужащих». Там коммунистов, говорят, кормили пирогами с вязигой, солёной белугой и омулем. Прямо, как Липа на базаре слыхала: «Живи декретом, да получай под секретом». А ребятишки всё на кислой капусте, скоро до жмыха дойдёт. Будто нарочно не везут продовольствия, доводят до крайности и потом благодетельствуют. Удавьи объятия. Любопытные всё-таки люди – дети. Догадываются о большем, чем умеешь им объяснить. И, кажется, понимают: неправда обманет сама себя. Отвратительная показуха всеобщего внешнего преобладает над заботой об одном, отдельном. Иллюминацию увидят многие, а смертельное окоченение одного – лишь его близкие.

Как хочется говорить свободно, с понимающим и равным, открыто, на глубокую тему. Как надоело прятать мысли, поддерживать примитивное содержание, заботиться о бытовом и насущном, слушать чужие разговоры о затруднительном пищеварении. Одна утроба. А где же душа? Хочется же иного. Совсем иного. Хочется пастись на траве, щуриться на солнце, говорить о поэзии, о греческих триерах, о древней Колхиде, изучать урартский язык, есть райские яблоки, пить из листьев дождевую воду, листать инкунабулу, читать «Деяки» и «Фелиокве», крутить гончарный круг, лепить людям чаши и блюда, молиться в облака. Слава Богу, на службе есть Бьянка Романовна, и урывками они успевают перекинуться парой фраз, что даёт пищу для размышлений на весь день. С Несмеяновым – диром, директором – иной раз общаться совершенно невозможно, он всюду видит провокации и отовсюду ждёт подвоха, доноса, проверки. Он замечательный, добрый человек, но задавлен «красным Молохом»: дрожит, дрожит, дрожит. И как ошпарившийся боится кипятку, так Борис Борисыч покрывается испариной от слов ПРОФОБР, ГУБОНО, НАРОБ, ДОМПРОСВЕТ. Зачем-то приказал вывесить над входом в приют лозунг «Дети трудящихся спаивают труд и науку». И видит, какая в лозунге ошибка. Не может не видеть, как образованный человек. Но «в Политотделе утверждено, значит оставляем». Не перестаёшь удивляться нелепицам на красных тряпицах. И какие же они дети трудящихся? Приютские брошены теми самыми трудящимися. Усыновление запрещено