Некоронованные - Дмитрий Георгиевич Драгилев

Убегая от фавна

Wir müssen nämlich noch dort ankommen, wo wir sind[9].

Dagmar Leupold

РУБИДИЙ

Стояли. Ждали взрыва.

Зевак было много, судя по фотохронике восьмидесятых. Когда-то здесь располагалась газгольдерная станция, рядом с железнодорожной. Ее долго не решались снести, хотя планы вынашивались. Наконец снесли, направленным. Дым был сед, здание оседало, таяло до состояния порошка и растворялось дальше. Что осталось? Думаю, швы. Именно они обычно остаются в наследство. А еще пустырь. Теперь серые «серийки» топорщат свои панели. Как антенны из пустыря. На которые ничто и никто не ловится, кроме дураков, вроде вашего покорного.

Тсс! Помолчим. Ведь напрасно я вру. В поздней ГДР позаботились об озеленении. Крупноблочный жилмассив облагородили, снабдив парком имени Тэдди, главного ротфронтовца и красного мученика рейхстага, узника Бухенвальда. Сам Кербель ставил ему памятник. По счастью, не взорванный после падения стены.

Итак, стояли. Ждали взрыва. Взрывался, когда доставали. Сдаваться не собирался. Ее было достаточно, хулиганствующей школоты в классе из сорока голов. Теперь это называется буллинг. Потом уехал. В столичное училище. Наконец, отчалил сюда – навстречу другой столице. Поселился в комплексе из коробок тех самых сериек. Катишь лифтом, и все выше растут этажи, точнее, цены на них. Впрочем, они пока еще даже сирийцам по карману. Точнее, собесу, который платит не только за беженцев. На определенном этаже в съемной квартире и я обитаю, живу на свои. Общаюсь из «пустырной антенны» с разными странами – по скайпу, зуму et cetera. Что особенно актуально в карантинные или военные времена. Но и раньше часто случалось. Обычно с Рябчиковым – приятелем из России. У Радия Рябчикова – море кличек, ников, погонял, агентурных имен. Курочка, например, Кудкудах, Рябой, Рубидий. Как-то раз – дело было в эпоху одного из предыдущих кризисов по четвертому календарю Хуучина Зальтая – он позвонил, не предупредив. За пару зевков до полуночи.

– Пять минут, пять минут… – нахально пропел Рябой. – А ведь у негров связки по-другому звучат. Иначе работают.

– С чего ты взял?

– Коллега, очень важно прислушиваться к голосам. Особенно к иностранным. Вдруг подойдут и отважно столкнут на рельсы. Как у вас там на рейнском вокзале вышло.

Легкому дуновению ужаса в беседе с Рябчиковым всегда найдется местечко. Муссирует нашумевшее: два выродка, хорошо интегрировавшийся африканец, а потом некий выходец с Балкан попали в газетные передовицы, хештеги и онлайновые заголовки. За непрошеную помощь пассажирам. Не собиравшимся повторять подвиг Анны Карениной. Хотя одна берлинская аборигенка недавно спалилась на том же самом. И в новостях об этом не сильно шумели.

Думаю, что Рябой заслужил мой выразительный взгляд.

– Звучат по-другому? – переспросил я.

– Слегка сипловато, – продолжил он ничтоже сумняшеся.

– Неужто? Зато японцы подчас как птицы чирикают… Друг с дружкой. – Я подбирал слова, еще чувствуя необходимость поддержать дискурс.

– Ты хотел сказать: как рябчики?

– Как ненцы.

– Немцы?

– Эвены. Эвейну Шолом Алейхем. Престарелые камчадалы.

Рябой кисло кашлянул. После такого кашля можно смело смотреть на часы: первый признак озабоченности тем, что разговор грозит затянуться. Сказать по правде, Рябчиков охотно ворует чужое время и на такие индикаторы не реагирует. Вот и мой демонстративный жест пропал втуне, закругляться приятель не думал.

– Признаюсь честно, твоим сумбуром вместо музыки было забавно сопровождать отход ко сну, – сказал он, уделив мгновение для зевка. – Певицу ищи другую. Устрой просмотр, сделай кастинг. Молодую девочку, чтобы танцевала, и голос желательно. Не обязательно афроамериканку. Просто маленькую нежную солистку с неопознаваемым акцентом. Короче, поменьше меланхолических баллад и оперетт. И вообще, сдалась тебе твоя Германия-Гевеллия, туманная, пасмурная, с перерывами на Майорку. С прусской муштрой местных фрушек и прогрессивными мутациями наших. – Рябой отхлебнул пива. – В сторону наибольших претензий. Ищи в другом месте, где-нибудь поближе к норвежским фьордам. Или к Альпам… Но постарайся без филармонических голосов обойтись.

– Тогда объясни скрытый смысл. Йодли тирольские собирать?

– Pourquoi pas? Создай себе собственную феерию, не депрессивную Гевеллию, а Гельветию. Зачем виртуальные рощи? Мнимые эмпиреи. Баснословные, банановые. Кому он нужен, бесконечный нагоняй туземок? Поддавки с родимыми оппонентшами. Конь остановится перед бабой, если она на полном скаку стреляет чем-то, отдаленно напоминающим трезвый мотив. Ее эмоция всегда наполнена тараканами и тумаками. А в Гельветии туманы лишь иногда наплывают, и только с афишных тумб…

«Ох, туманы-растуманы, собирались в поход растаманы». Рябой намекал букетом на мои: а) недавние терзания с бывшей подругой-немкой; б) терки с наследовавшей ей Непостижимкой. Тоже почти уже бывшей. Наконец, на трения (не петтинг!) с темнокожей солисткой, большой любительницей травы, едва не дошедшие до суда. И сиюминутное желание все бросить. Но я всякий раз задаюсь вопросом, как этот тип умудряется выдавать перлы цепочками.

– Если надоест вкалывать во вшивом эмигрантском газетеныше, отводя душу за кружкой и кружковой работой, за пошлыми записями никому не нужных песен, просто сядь к столу и пиши. Поставь в Альпах свой стол. Нет в мире лучше мест для писания. Торопись, пока границы открыты. Кто знает, что нас ждет. Природные катаклизмы, дальнейшее переселение народов, обособление отдельных государств. Социальные взрывы. Военные вирусы.

– А я и так пишу. Только не знаю, какого… Вот рассказ про детство пианиста Игоря Панталыкина закончил. О его первой любви.

– Нашел героя. Или ты соревнуешься с классиками? – Рябому явно хотелось меня задеть.

– Зачем? Вообще, зачем писать? Уже все есть, – сказал я вяло.

– Места знаешь? И где? – веселился Рябой. С ним только начни.

– Я говорю: все есть!

– У тебя?

– Да я при чем?

– Знаю, что ты хочешь сказать. – Рябой скривил язвительную мину. – Все было. Схвачены и переданы самые тонкие чувства, самые сокровенные и заковыристые движения, потайные ходы, эксгибиции и амбиции, самое невыдуманное и немыслимое. Все ходы записаны, места открыты, изучены и отданы на разграбление туристам и телевизионщикам. Но в Цюрихе жил когда-то твой друг, женатый на местной. А на Утлой горе можно принимать парады коров. Напишешь об этом.

Рябчиков едва не настроил меня на свою волну. Едва. Моя бывшая жена (велика галерея отставок!) считала, что желание писать – это порыв, нет, это нарыв, который подлежит лечению. Особенно если речь о прозе. Кому нужен нарратив тягомотный, мало, что ли, нарратива в нашей жизни? Уж лучше слушать устные рассказы, вербальное – много ценнее. Следующая проблема – желание опубликоваться. В «Берлинском Китеже» не поймут, если я подсуну им беллетристику. Какая стенгазета опубликует вдохновенные мысли? Многотиражка какого завода? Конечно, газета может называться просто и крепко.