Сердце женщины - Мухаммед Паруси Матви

И заложенные вещи никогда не возвращаются — идут в оплату долга. Лучше поступи так, как я тебе советую. Буду счастлив, если ты послушаешься меня. Я готов купить столько шерсти и шелка, сколько вам надо, а с возвратом долга можете не спешить.

Мать Халимы с благодарностью приняла это предложение, считая, что ей необычайно повезло. Она отплатит за благодеяние сразу, как только позволят обстоятельства. Так Халима начала учиться работать на ткацком станке и вскоре услышала материнскую похвалу. Они трудились вместе, не покладая рук. И через несколько месяцев мать отдала долг хадджи Мухтару и понемногу начала покупать украшения, одежду, утварь. Вот кто-нибудь попросит руки Халимы — а приданое уже готово.

* * *

Теперь Халима больше проводила время с деревенскими женщинами и слушала все толки и пересуды, узнавала о чужих горестях и надеждах. Она хорошо знала о том, что происходит в мире, потому что прочитывала газету «Аз-Захра», которую получал шейх Мухаммед. Она часто рассказывала матери и гостьям о событиях в далеких странах, о новостях в мире.

Халиме уже минуло семнадцать. Она повзрослела и стала отчетливо понимать, что всем обязана матери. Теперь она колебалась, настаивать ли, чтобы мать рассказала о смерти отца. Эта тайна до сих пор ее волновала. Может быть, и тайны-то нет. Но, что бы там ни было, она должна знать правду. А что, если она огорчит мать, вернет ее к мрачным воспоминаниям? Халима находилась в нерешительности. Но однажды, неожиданно для самой себя, попросила мать рассказать ей все, без утайки, — ведь она теперь взрослая, так нечего смотреть на нее как на ребенка. Ведь она для матери — и сестра, и подруга, которой можно во всем довериться. Они сидели за прялкой. Мать положила работу на колени и со вздохом проговорила:

— Я тогда носила тебя под сердцем, была на восьмом месяце беременности. Мы с твоим отцом пошли навестить мою двоюродную сестру. Когда проходили мимо поместья французского колониста, мимо сада, полного великолепных цветов, мне захотелось понюхать розу. Сторож посмеялся над нашей просьбой. А твой отец рассердился и сказал, что достанет розу из этого сада во что бы то ни стало. Наверно, он боялся дурной приметы: ведь отказ роженице может повлечь за собой тяжелые роды. На другой день утром твой отец пошел к французу, чтобы попросить розу у самого хозяина. Это была несчастная минута. Хозяин находился в саду, и когда твой отец просунул голову через садовую решетку, колонист, заподозрив в нем злоумышленника, выхватил револьвер и выстрелил. Пуля попала в голову… Жандармы привели старосту опознать убитого. А после бросились обыскивать наш дом. Я пришла в такой ужас и растерянность, что чуть не потеряла сознание.

Староста спросил меня, куда ушел твой отец. Я объяснила, как было дело. Но тот разразился криком: «Это — ложь! Твой муж — бандит! Он хотел убить человека, навлечь на деревню позор, беды и несчастья! Ну, да он получил по заслугам».

Услышав эти слова, я пронзительно закричала, но один из жандармов угрожающе прицелился в меня из винтовки. И я разразилась рыданиями. Сбежались соседи, стали просить, чтобы я умолкла, потому что колонизаторы не милуют никого. Люди говорили разное. Кто утверждал, что Ахмед убит, кто считал, что он только ранен. Слухи росли, а я терзалась, как в аду, от волнения и беспокойства. Только вечером стало известно, что муж ранен в голову и находится в больнице, откуда его скорее всего переведут в тюрьму.

Через неделю Ахмед вернулся домой, рана его зажила, обвинение в покушении на убийство было с него снято. Но кличка «вор» нет-нет да и срывалась со злых языков. И отец твой, доченька, не вынес этого. Он почти перестал выходить из дома, сидел у окна, угрюмо насупившись. Потом заболел лихорадкой и через две недели по возвращении из больницы умер. Я пережила черные дни: места себе не находила, спать не могла. Соседки не оставляли меня ни на минуту. Они, как могли, утешали, успокаивали меня: рождение мальчика будет памятью об отце. Но родилась девочка. Ты, Халима. Но жизнь для меня стала в тягость. Моя покойная мать, твоя бабушка, сделала все, чтобы спасти меня от когтей горя и отчаяния. Она обошла все города и деревни в округах Габеса и Гафсы, все искала талисман, чтобы он помог мне забыться, сделал бы меня терпеливой. Не знаю, помог ли этот талисман. Бог лучше знает. Но я постоянно твердила в душе: «Дочь моя — вот мой талисман». Ради тебя я забыла о самой себе. Я отказала многим мужчинам, которые ко мне сватались. Не могла допустить, чтобы кто-то обидел мою дочь. Все это давно миновало. Но до сих пор, как увижу старосту, сердце пылает огнем. Правду сказал поэт:

Свой срок у горя любого,

Со временем боль пройдет,

Но рана от злого слова

Все злее из года в год[3].

Халима тихо всхлипывала. Мать краем покрывала утирала слезы на глазах.

— Я не хотела рассказывать тебе этого, доченька, но почему-то сегодня не устояла перед твоей просьбой…

7

Прошло два года со времени той счастливой жатвы. Постепенно в сердце девушки пробуждалось желание найти себе друга жизни, и она часто погружалась в мечты. Но, по деревенским обычаям, она не могла встречаться с молодыми людьми и выбрать любимого. У девушек нет права выбора. Разве что какую-нибудь из них с детства родители прочили за кого-то. Мать непрерывно думала о будущем дочери. Халиме уже минуло семнадцать, но никто к ней не сватался, ведь она — сирота, из безродной, бедной семьи. Ни одна девушка в деревне не оставалась непросватанной до такого возраста. Неужели Халиме суждено остаться старой девой и доживать свой век в одиночестве?

Мать находилась в растерянности, не знала, что делать. И пожаловаться, поплакаться никому нельзя, а то еще пойдут разные сплетни по всей деревне.

А Халима не беспокоилась так, как ее мать. У нее еще оставалась ниточка надежды на Абдальхамида, она, будучи чуткой и проницательной девушкой, почувствовала, что в те далекие дни жатвы она понравилась ему, затронула его душу. В этом виновата была Марьям: они гуляли тогда по полям среди спелых колосьев, и Марьям вдруг сказала, как она хотела бы видеть ее невестой Абдальхамида. Теперь Халима постоянно думала о семействе Абдальхамида, расспрашивая о нем всех, кто приезжал из Туниса. Сначала она, конечно, спрашивала о Марьям, а потом осторожно, как бы вскользь, интересовалась, не