Лесные люди - Александр Анатольевич Стрекалин

Если ходила с нею гулять, то только до магазина, минут на двадцать, и домой. И только телевизор целый день смотрит, да жрёт. Тогда только кабельное появилось, ну я и подключил, дурак. Конечно, и моя вина в этом есть, – Степан поднял глаза к небу, до которого сегодня было рукой подать. – Но блин, Михалыч, как можно было так к ребёнку относиться?! В общем, разругались тогда вдрызг. И это было начало конца. А конец наступил, когда мы в школу пошли.

Отстояли линейку, заводим её в класс, а та в слёзы. Ревёт, за штанину мне держит, насилу за парту усадили. Учительница тогда сказала, мол, это нормально, не все дети могут сразу привыкнуть к смене обстановки, и т.д. Ну, ладно. Решили, с кем не бывает.

Но потом, недели через три, звонит сама и начинает так аккуратно расспрашивать. Вы её никому не показывали? Мы говорим, нет, а что такое? Говорит, что у неё проблемы с общением. Не с кем из одноклассников не разговаривает, на вопросы учителя не отвечает, сидит и молчит. И может так целый день просидеть. И не хотим ли мы перевести её в класс коррекции, там ей, видите ли, будет лучше. Тут всё и оборвалось. Мы и так жили плохо, а тут, сам понимаешь.

Поговорил с родителями, те меня поддержали. Не можем мы, говорят, больше смотреть на твои мучения. Конечно тут истерики, начались, скандалы, клятвы. Тамара и в грудь себя била, и на работу ко мне приходила, да теперь, слава богу, другие времена, и всем на её истерики похер. Даже вены порезать грозила, да только я не поверил ничему. Собрал я её вещи и отвёз к её матери в Курск, она оттуда родом. Та на меня волком смотрела, ни слова не произнесла. Тамара потом звонила, грозила квартиру отнять, якобы для дочери, да только отец у меня не дурак, он мне квартиру ещё до свадьбы подарил. Так и живу теперь. Раньше ездил часто, Сашку возле школы ждал, да только без толку всё это. Не хочет со мной разговаривать. Стоит и молчит. Не уходит, но и в глаза не смотрит. «Папкой» ни разу не назвала…

– Херово, брат. – Михалыч зло сплюнул себе под ноги, выражая своё сочувствие. – Не дай бог никому такую дуру.

– Да…

Выговорившись, Степан не почувствовал разочарования, вечного спутника своих бесед с родителями. Те всегда жалели его, а Степану нужно было совсем другое. Чего – он и сам не знал. Нажраться, да и плюнуть на всё, вот чего.

Дослушав Степанову историю до конца, небо совсем посерело. Дождь не перестал, но стал менее заметным, словно под тучу подставили ещё одно, более мелкое, сито. Даже всегда весёлый Михалыч на этот раз не спешил развлекать товарища, задумавшись о своём.

– Михалыч, а ты уверен, что нам будут рады? – нарушил, наконец, сонное шуршание подошв о гравий Степан, огибая огромную лужу, в которой рельсы скрылись по самую макушку. «Ещё одна просадка», – отметил он в уме.  – Стесним мы твоего друга. И одеты мы не комильфо.

– Как?

– Не как следует. У него, наверное, чистота, а тут мы, в спецовках, – Степан развёл руки в стороны, мол, посмотри на нас. – Да в сапогах.

– Ох, Стёпа, сразу видно – что ты городской. Расслабься. Мы тут фраки не носим. Сапоги аккуратно снимем и довольно. Все свои.

– Это вы тут свои. А я – непонятно кто.

– Не ссы, Ольга примет, как родного. А ты бы с цветами и с галстуком хотел заявиться, наверное, да? Тут такого не бывает.

– Не представляю себе, Михалыч, тебя с галстуком, – честно ответил на это Степан, рассмеявшись. – Да и себя уже как-то не очень.

– А я его, между прочим, два раза в жизни и надевал, – ответил на это его друг. – Первый раз – когда в комсомол вступал. Второй раз – когда женился.

– Ого! Ты даже комсомольцем был? – Степан присвистнул.

– Что значит «даже»?! – делано обиделся Михалыч. – Вступил в его доблестные ряды аккурат перед двадцать восьмым съездом партии.

– И что на нём такого было, раз ты запомнил?

– Да хер его знает. Просто он последним стал.

– А!  – Степан задумчиво почесал переносицу. – А зачем? Люди тогда в кооперативы вступали, а ты вон во что.

– Да много ты знаешь, сопляк, про те времена! – Михалыч озорно хрустнул пальцами. – Щас расскажу. Я тогда в техникуме учился, на втором курсе. В железнодорожном, кстати, прикинь! Учился, правда, из-под палки, и болтался, как говно в проруби. То в драку попаду, то в милицию. На занятия ходил через день, всё больше пивко в парке попивал, да на девок городских пялился. А те знаешь, как ходили тогда? – песня! В юбочках, у всех ножки ровненькие, каблучки цокают. Конечно, местные нас за девок били, ну и мы их тоже. Пару раз меня чуть не отчислили за это дело, но пронесло. Но участковый наш, Василь Василич, мужик оказался серьёзный, ветеран Афгана. Собрал он нас как-то после очередной драки, и сказал, что вариантов у нас два. Либо отчисление и армия, либо мы перестаём дурить, и задумываемся о будущем, конкретно, – о комсомоле. Типа, если я ленинские заветы изучу, то морды мне будет бить уже не так сподручно. «Накапал» в техникум, те загоношились, у них в комсомол уже недобор был, и вот комсомольцы мне руки жмут, правда, уже без торжественных речей.

Я сначала думал, фигня всё это, схожу разок-другой посижу для галочки, и отстанут, но… хрена с два. Оказывается, секретарём у нас была Полинка Краснова, краса и гордость нашего техникума. У нас все пацаны тогда по ней «сохли», а она ни-ни, ни с кем, одни только собрания на уме. Встретила нас, приласкала, и стал на собрания ходить регулярно. Бывало, сижу, смотрю, как она выступает, а внутри аж всё замирает, и не слушаю, что она там вещает, а только на губы её смотрю, и только про них и думаю… Ну и, натурально, стал идеями проникаться. Плакаты стал рисовать, транспаранты на митингах носить, и она стала на меня обращать внимание. Если нужно бюст Ленина принести – она ко мне, за литературой в райком съездить – опять я. Потом стали с ней иногда до общежития вмести ходить, через парк. Все пацаны мне тогда обзавидовались, а я рад до беспамятства.

И вот, по осени, поехали мы на картошку. Наши грядки, как полагается, рядом, я её вёдра таскаю, она на меня смотрит ласково. Ну, думаю, пошло